– Уж ты мне поверь, матушка, – сказала бродяжка, запивая обильное угощение еще более обильным вином. – Это я тебе не как пророчица говорю, а по долголетнему опыту: мало ли вас, молодок, у меня перебывало в руках! И вижу я по всему – это у тебя опять к девочке…

– Отсохни твой язык! – в сердцах тут вставила Полимела, пожилая няня маленькой царевны Прокриды. – Вот уже стоило подбирать всех этих юродивых, шатающихся вокруг нашего Акрополя!

– Оставь ее, – строго заметила царица Праксифея, – чем она тут виновата? А ты мне вот что скажи, почтенная странница, и этот раз уже как пророчица: как мне вернуть себе милость богов, чтобы они меня благословили царевичем?

Бродяжка еще отпила вина и призадумалась. Наступило торжественное молчание; Полимела и та невольно затаила дух.

– Сначала ты мне скажи, матушка царица: после твоей свадьбы была ты паломницей у Геры Киферонской?

Царица покраснела. Ее собеседница грустно покачала головой и посмотрела на нее своими большими глазами.

– Богам не нужны почести смертных, – продолжала она. – Но смертным нужно освящение их жизни общением с богами; и народу нужен пример благочестивых царей.

Опять Полимела недовольно зашевелилась, но, встретив строгий взор царицы, смолчала.

– Не забудь же в следующий праздник Царицы Небесной – это будет через месяц – отправиться к ней на Киферон и вымолить ее прощение.

– Но… – хотела возразить Праксифея.

– Знаю твое «но»; слава богам, не девочка. И все-таки скажу тебе: иди. Не бойся ничего: и я там буду.

– Еще бы без тебя обошлись! – не вытерпела Полимела. – Тоже невеста на славу, нечего сказать. Только смотри, Зевсу на глаза не попадайся: неровен час, Гера приревнует и будешь ты рогата, как Ио.

– Итак, мы там встретимся; приходи непременно. А теперь спасибо на твоем угощении; и если у тебя нет других вопросов, то я уйду.

– Уйдешь, коли встанешь! – не унималась Полимела. – Легко сказать, два кувшина выкачала.

– Ты бы лучше, – оборвала ее Праксифея, – помогла страннице и проводила ее до ворот.

Случилось, однако, то, чего никто не ожидал. Бродяжка легко встала и, простившись со всеми кивком головы, плавной поступью направилась к дверям хоромы. Казалось, она даже выросла против прежнего; особенно поразила она всех белизной своих полных рук, которой раньше никто не заметил. Напротив, Полимела, сколько ни старалась, никак не могла подняться с места.

– Полимела, что я тебе сказала?

– Сама не пойму, матушка царица; ты ведь видела, я к кубку и не прикоснулась. И все вино, которое выкачала эта юрод…

Она не могла кончить; всю хорому озарило внезапным светом. В дверях стояла бродяжка, но ее риза точно золотом горела, и жидким золотом стекали кудри с ее головы. Это продолжалось только одно мгновение; двери захлопнулись, и серая мгла зимних сумерек вновь наполнила хорому.

Все невольно встали; только Полимела, как ни барахталась, никак не могла покинуть своего злополучного стула.

– Уж, видно, придется мне сидеть, сколько угодно будет Дионису, – сказала она со вздохом.

Но уже никто не обращал внимания на нее.

Ночной праздник Геры Киферонской близился к концу. Огромный костер, поглотивший четырнадцать деревянных изображений богини, догорал; уже виден был серп молодой луны, плывущий, точно лодка, по синеве зимнего неба.

Праксифея со своей хозяйкой, танагрейской царицей Асопидой, возвращалась в свою палатку, у входа в которую стояли две танагреянки с факелами в руках. Одна из них подняла завесу, чтобы впустить обеих цариц.

Но они вошли не сразу; какой-то далекий звон заставил их оглянуться.

Последние огни костра уже успели погаснуть; вершина Киферона была всеми покинута. Но над алтарем Геры виднелись какие-то странные белые фигуры, светившиеся бледным призрачным светом. Не то женщины, не то птицы, но птицы огромные, со сверкающими крыльями. Они кружились с бешеной быстротой, всё ниже и ниже, всё ближе и ближе; и всё явственнее раздавался серебристый звон их крыльев. Праксифея судорожно сжимала руку своей хозяйки:

– Что это значит? Кто они?

Но Асопида сама вся тряслась от страха, и багровый свет факела не мог закрасить мертвенную бледность, покрывшую ее лицо.

– Не знаю… Каждый год посещаю праздник почтенной киферонской владычицы, но их вижу в первый… и, боюсь, в последний раз.

– Это Вьюги, – произнес внезапно громкий глубокий голос из палатки. И хотя в этом ответе не было ничего утешительного, но Праксифея почувствовала внезапное успокоение. Она узнала свою странницу.

– Вьюги, резвые нимфы северного царя Борея, – продолжала та. – В неурочный час пожаловали они к нам, до конца алкиониных дней; но это одна из прихотей старика. Войдите, царицы, и не бойтесь ничего.

Они вошли. Странница взяла обеих за руки и потянула их к себе – с неземной силой, как им показалось. Но и эта сила действовала на них успокаивающе.

Звон становился все громче, сопровождаемый оглушительным треском.

– Шалят, – пояснила странница. – Схватили недогоревшие брусья костра, играют ими точно мячиками. Раскидали весь костер. И, смотрите, всю площадку снегом засыпали.

Она все видела – полотно палатки стало для нее точно прозрачным.

Еще громче, еще ближе – и звон, и свист, и вой. Гнется, гнется полотно палатки. Долго ли выдержит? Но царицам не страшно. Странница держит за руку Асопиду и обвила руками стан Праксифеи, тихо наклоняя ее к себе на грудь.

– Не бойся, дочь моя; они совсем близко, я знаю, но не бойся!

Палатка гнется, колья трещат; смех и звон слышится отовсюду. Вот один канат лопнул, за ним другой, третий. Обрушилась палатка, похоронила под собой своих обитательниц, завернула их в себя. Вьюги ее подхватили и стали ее кружить с диким смехом вокруг последнего кола. Наконец и он был вырван, они взлетели со своей добычей на воздух и понесли ее высоко над склоном горы, вниз по долине Киклобора…

Когда Праксифея проснулась, утреннее солнце мирно улыбалось с ясного неба. Она была цела и невредима, рядом с нею, тоже невредимая, стояла Асопида. На руках у нее, завернутый в кусок полотна разорванной палатки, дремал младенец – девочка, как и было предсказано странницей. Ее самой уж не было видно.

И нарекли новорожденную Орифией. Это значит «бушующая на горе».

Прошло семнадцать лет. Орифия стала невестой; да, но только по возрасту. В женихах недостатка не было, да и она не чуждалась брака. Но до помолвки дело не доходило никогда.

– Отец мой, – отвечала она на упреки Эрехфея, – разве я тут виновата? Я пойду за всякого, которого ты мне выберешь, будь то царевич или парнетский дровосек; я требую только одного – чтобы мой жених меня любил и мне в этом признался. Разве это так трудно?

Эрехфей не мог не согласиться с дочерью; и все-таки никто из юношей не решался. Казалось, весь тот страх, которого не испытала Праксифея во время хоровода Вьюг, передавался женихам «бушующей на горе». Стоило кому из них остаться наедине с нею, стоило ей направить на него свой ждущий испытующий взор – его точно молнией прожигало, руки сковывало, дыхание захватывало. Постоит царевна, постоит среди глубокого обоюдного молчания – и уйдет, гневно захлопнув за собою дверь. И не сразу прежняя самоуверенность возвращалась к юноше.

– Нет, нет! Легче признаваться в любви самой Гере Киферонской, чем ей!

– Послушай, дочка, – сказала ей однажды Праксифея, – мне приснился вещий сон о твоей свадьбе. Явилась мне она, – знаешь, та, чьими благостными руками ты была повита в ту ночь. И говорит она мне: представь ты ее в ближайшую феорию Артемиде Делосской. От нее она вернется невестой – невестой царственного жениха.

Но и эта надежда как будто обманула. Никогда Делос не видал более блестящей феории; казалось, юноши со всей Эллады собрались на ласковые берега Круглого Озера, чтобы увидеть вторую Артемиду – так ее называли – и попытать счастья. Но исход был неизменно один и тот же.