– Неподобное дело задумала ты, царевна; не так спускаются в поддонное царство, да и рано тебе туда. Постой, дай вспомнить: есть у меня песня и про тебя.
Она опустила свои взоры в волны своего потока; мало-помалу ее глаза загорелись пророческим блеском, и она мерно и протяжно пропела:
Есть на окраине моря любимая Зевсом обитель.
Критом зовется она; правит в ней мудрый Минос.
Много чудес получил он в наследье от матери дивной:
Дрот-прямолет в их числе, бьющий без промаха всё.
Выслужить дрот ты должна добровольною службой годичной;
Им ты искупишь свой грех – ласку супруга вернешь.
Едва отзвучали последние слова песни, как радуга потухла и наяда опустилась в свой поток.
– Спасибо, нимфа! – крикнула ей вслед Прокрида – и бодро, с новой надеждой в груди, направилась по дороге, ведущей в афинскую гавань Фалер.
VIII
Уже смеркалось, когда она достигла взморья; но ночь обещала быть тихой, лунной, и гавань жила полной жизнью. Прокрида увидела тридцативесельное судно, готовое к отплытию; якорь был поднят, как раз отвязывали кормовую. Судовщик показался ей знакомым.
– Откуда и куда, Евагор? – спросила она.
– Из Кносса критского, царевна Прокрида; привез груз кипарисовых бревен, теперь еду обратно с грузом гончарных изделий, заказанных Миносом. Но почему я вижу тебя в трауре?
– Евагор, возьми меня с собой.
– Что ты, царевна! Ведь после этого все гавани царя Эрехфея были бы мне недоступны на веки вечные.
Прокрида сняла с пальца перстень из массивного золота с большим алмазом – предсвадебный дар отца – и протянула его судовщику. Радость сверкнула в его глазах.
– Скорее на сходни, царевна, пока никто тебя не узнал! А ты, «Кимофоя», – прибавил он, обращаясь к своему судну, – сослужи мне еще эту последнюю службу; а затем я уже не буду тебя доверять обманчивой Амфитрите. Твой руль будет повешен над очагом, и ты мирно состаришься в ограде Диоскуров.
IX
Прошло два дня. Царь Минос сидел в тронной зале своего кносского дворца на высоком каменном престоле; по обе стороны от него вельможи, члены его совета. Заседание, видимо, близилось к концу.
У дверей залы показался стражник.
– У входа стоит женщина невиданной красоты – не знаем: богиня или смертная – вся в черном: хочет наедине поговорить с тобой. Прикажешь впустить?
Минос был мудр, но в то же время и очень чувствителен к чарам женской красоты.
– Наша беседа кончилась, друзья, но я прошу вас не расходиться, а ждать меня во дворе, у алтаря. Зевсу будет жертвоприношение, а после него – пир горой.
Когда вельможи очистили тронную залу, он приказал стражнику призвать незнакомку. Она пришла.
– Мое имя – Антифила; я – дочь Полифила из Форика аттического. Твоя мать, славная Европа, избранница Зевса, завещала тебе дрот-прямолет, без промаха поражающий всякого зверя; пророчество велит мне выслужить его у тебя, чтобы искупить мой грех. Прошу тебя уважить божью волю и обещать мне этот дрот; взамен предлагаю тебе себя на один год в рабыни.
Во время ее речи Минос пожирал ее своими взорами; недобрым блеском горели его глаза. Встав, он подошел к ней и властно положил ей руку на плечо.
– За милость – милость; так ведь, Антифила?
Она скромно, но твердо подалась назад и, отдернув верхнюю кайму своего хитона, показала Миносу кровяные пятна, окружающие ее шею.
– Меня опалила молния Зевса; мое тело – живой «энелисий», священный для всех, более же прочих для тебя, Зевсов сын!
Минос испуганно отступил, сорвал висевшую над его сиденьем лабрию – серебряный топор о двух медных лезвиях, символ критского Зевса, – и, поцеловав его, поднес ко лбу и к груди. Прокрида, довольная, продолжала:
– Не бойся: я буду тебе полезной рабыней. Я умею жать, сушить, молоть; я знаю все заговоры, спасающие и колос от ржи, и зерно от перегара, и помол от засоренья пылью жерновов. Итак, ты принимаешь условие?
Минос кивнул ей головой и крикнул, чтобы позвали управляющего.
– Это – Антифила, новая раба, которую мне Евагор привез из Аттики.
Затем, видя, что грубые черты управляющего расплылись улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, он прибавил, внушительно поднимая лабрию:
– Она перунница отца моего Зевса: горе тебе и всем, кто хоть мизинцем коснется края ее ризы.
X
Исполнился год.
К некогда богатому двору Кефала под Гиметтом приближалась женщина; выступала она с трудом, то и дело опираясь на посох странного вида, издали сверкавший своим медным острием. Действительно, это был не посох, а дрот – дрот-прямолет; но в усталой женщине нелегко было узнать Прокриду.
Во дворце все было пусто; лишь в самом внутреннем покое, где хранились сокровища дома, она нашла старушку, которая, увидев ее, с громким плачем бросилась ей на шею. Это была ее няня Полимела. Она тотчас принялась рассказывать, как после ее ухода вся челядь разбежалась, как все расхитили, что кто мог, и ей с трудом удалось отстоять господскую сокровищницу.
Прокрида рассеянно ее слушала.
– Ты лучше вот что скажи, няня: есть у тебя что поесть? Я два дня ничего не ела.
– Из остатков наскребем, дитятко; как мы ни обеднели, а на двоих хватит.
– Надо, чтобы на троих, няня.
– На троих? А кто же третий?..
Она гордо подняла голову:
– Мой муж. Его еще нет, но он придет. Откуда придет, не знаю, но он придет, придет сегодня же, и все будет по-старому.
Старушка засуетилась. Скоро стол был уставлен чем следует: три блюда, три кубка, в каждом искрилось вино. Прокрида не прикасалась ни к хлебу, ни к вину; она все смотрела на срединную дверь. Наконец она открылась и Кефал вошел.
– Садись, – сказала она ему нежно и просто, как будто они расстались час тому назад.
XI
Трапеза кончилась; няня ушла к себе. Тогда только Прокрида прильнула головой к груди мужа, обвила его шею руками и тихо сказала ему:
– А теперь ты можешь мне сказать, где ты был весь этот год.
– Я был в терему Зари.
– Продолжай.
– В райском блаженстве и роскоши протекло это время. И богиня все делила со мной – все…
– Продолжай.
– Оставалось одно – бессмертие. Кубок с нектаром уже стоял передо мной; но вечные законы богов ставят смертным одно непреложное условие – надо забыть все земное.
– А ты?
– Когда двери терема Зари распахнулись передо мной – меня охватила такая волна блаженства, что я позабыл все; и если б богиня тогда предложила мне свой кубок, я бы его выпил. Но до этого должны были пройти три дня и три ночи; а на третий день я вспомнил тебя.
– Это было тогда, когда я начала свою службу у царя Миноса.
– Какую службу? Разве ты не все время была здесь?
– Погоди спрашивать: продолжай.
– Я вспомнил тебя – и с тех пор уже не мог забыть. Меня окружало блаженство и роскошь райской жизни, но в душе была тоска: и вот ты видишь, я здесь. А ты?
– Меня окружала нужда и страда рабской доли, но в душе была радость – я знала, что увижу тебя. Работать было трудно – особенно у мельниц. Упираешься грудью в шест – и ходишь кругом от раннего утра до позднего вечера, изо дня в день. Смотри, у меня надолго об этом останется память.
Она расстегнула хитон и показала ему под самою грудью длинную красную борозду – болезненно сжалось его сердце: но при этом заметил еще нечто.
– Прокрида, а где те страшные кровяные пятна, которые оставило на твоей шее ожерелье…
– Ожерелье Зари? – спросила она с улыбкой. – Они бледнели с каждым месяцем и исчезли вовсе, когда исполнился год. И тогда я получила свою награду от царя Миноса – дрот-прямолет, не дающий промаху. Ты тогда упустил оленя – теперь никакая дичь не уйдет от тебя. Береги его, Кефал; я заплатила за него своей красотой.
