Однако этой скорости вполне хватило для того, чтобы на одном из поворотов – не особенно крутом – машина вдруг пошла юзом, соскочила с колеи, ударилась задним крылом о дерево и, перевернувшись поперек оси, влетела в ложбинку, как в овраг. Все произошло так быстро, неожиданно, и глупо, что Илья Алексеевич не успел ничего предпринять: ни сориентироваться, ни газануть, вывернув руль в нужном направлении, ни даже толком сгруппироваться и выскочить на ходу из потерявшего управление автомобиля. Вжиг, бац, бум-дум-хрум и… тишина.

Муров открыл глаза, узрел кровавую пелену перед ними и, прошептав «достали-таки гады», потерял сознание.

ГЛАВА V

в которой продолжается рассказ о приключениях нашего отставника.

Беспамятство нашего героя было недолгим, глубоким и умиротворяющим. Скорее очнувшись, чем придя в себя, он увидел над собою пару поношенных башмаков, явно нуждавшихся в хорошей чистке. «И кто им в таком состоянии позволил выйти из дому?» – понедоумевал наш отставник и попытался перевести взгляд на что-нибудь другое, более отрадное. Попытка, однако, успехом не увенчалась. Пара башмаков по-прежнему застила его взоры двойным тантрическим символом, словно приглашая к медитации.

«Как они тихи, спокойны и торжественно неподвижны», – покорно подумал Илья Алексеевич. «Как они не похожи на тех своих суетливых собратьев, которым подчиненные дурной голове ноги не дают роздыху, заставляя стаптывать подошвы, скашивать каблуки и покрывать плохо выделанную кожу преждевременными морщинками», – продолжал он в том же духе. «Как же я раньше не замечал этой их тихой кротости, усталой смиренности и удивительной стойкости в бедах. И как же я должен быть счастлив, что заметил это наконец. Да, всё дым, всё прах, кроме этой бесконечной кротости, этой беспредельной изношенности, этой пронзительной сиротливости…» Тут наш отставник пригляделся к предмету своих дум внимательнее и поспешил взять последнее определение обратно: как ни были они кротки, какими бы смиренными в своей неподвижности не выглядели, сиротство их оказалось несколько сомнительным. Оба башмака были не сами по себе, но обуты на чьи-то ноги – в серых носках с красно-белым узором, с бледной полоской кожи, видневшейся между носками и двумя задранными штанинами, принадлежавшими, судя по цвету, фактуре и иным родовым признакам, одним и тем же брюкам. «Как же я не заметил этих ног прежде?» – удивился Илья Алексеевич собственной рассеянности и, внимательно вглядевшись в обнаружившиеся конечности, вдруг скорее сердцем, нежели умом, узрел в них что-то смутно знакомое, нечто ненаглядно родное. «Да это же мои ноги!» – воскликнул он мысленно. – «Мои носки, мои парадные туфли, мои штанины от моих же выходных брюк!..» Радость узнавания была великой, но непродолжительной. Смутная поначалу догадка, сделавшись твердой уверенностью, стала стремительно обрастать мнемоническими подробностями. Память, умаявшись от безделья, выдала на гора рекордное количество битов информации. В течение нескольких прекрасных мгновений Илья Алексеевич вспомнил если не всё, то очень многое из того, чего на самом деле с ним не было, зато было с некоторыми из его прославленных коллег по частносыскному ремеслу. «Ах, вот, значит, как было дело!» – ликовал наш отставник. Значится он, путем тщательного логического анализа и не без помощи высокопрофессиональной интуиции, сумел докопаться до сути, обнаружить важную улику, а преступники, проведав об этом (как? да очень просто – по своим каналам лжи, предательства и мздоимства), попытались его убрать. Далее, скорее всего, имела место бешеная погоня, сопровождавшаяся ожесточенной перестрелкой, в результате которой численно превосходящим врагам удалось вывести его из строя (пока, Слава Богу, не живых, а только здоровых и трудоспособных). И вот он лежит в чистом поле (Илья Алексеевич предпринял еще одну попытку поднять голову и оглядеться, но вновь потерпел неудачу), нет, в кювете, истекая кровью от огнестрельных ран, и ни одна собака, ни один левит, ни один добрый самаритянин не остановится, не подойдет, не предложит помощи. Если так пойдет и дальше, то к его огнестрельным ранам неминуемо добавятся душевные травмы, – куда более опасные для жизни и здоровья даже самых искушенных в бедствиях частных детективов…

Тут до слуха нашего отставника донеслось характерное тарахтенье приближающегося мотоцикла. И вместе с этим тарахтеньем к нему вернулись и все прочие шумы неиствовавшей кругом жизни, как то: стрекот кузнечиков, шелест листвы, жужжание пчел и веселая песнь припозднившегося в силу ряда причин жаворонка. «Слишком много гама для ночи», – отметил про себя Илья Алексеевич. Но додумать до конца эту интересную, сулящую множество открытий чудных, мысль не успел. Тарахтенье приблизилось, заглушив все окрест, затем вдруг смолкло и в установившееся тишине раздался отчетливый, не злой, но с оттенком досадливого удивления мат. Вслед за матом зашелестела попираемая чьей-то не слишком твердой поступью трава и над Ильей Алексеевичем вдруг склонилось смутно знакомое лицо, прозвучали прекрасно известные ему вопросы.

– Живой, что ль? Никак пьяный?

И как только они прозвучали, так словно пелена спала с его сознания, словно долгожданное просветление снизошло. Он понял, кто он и кто этот щеголяющий небрежным человеколюбием парень. Ну разумеется, ну Господи, да это же Пат Чемберс, начальник убойного отдела Нью-Йорка. А сам он, трупно возлежащий в канаве, никто иной, как Майк Хаммер, вляпавшийся в очередное криминальное дерьмо, ставший временной жертвой международных преступных группировок, свивших себе осиное гнездо в самом сердце Америки – в бетонных джунглях Большого Яблока.

– Выхлопа вроде нет, – принюхался «Пат Чемберс» и продолжил обследование. – В котелке дырка… Интересно, каким макаром можно сюда по трезвянке заебуриться? Мобудь, Шумахером себя вообразил?.. Вот же мать-перемать, возись теперь с этим дуреломом!.. Эй, хрен шумовой, ты меня слышишь?

Разумеется, он его слышал, но истолковывал по-своему, следовательно, и слышал нечто совершенно иное. К примеру, рискнул добрый самаритянин (самаритянин, самаритянин, не левит же!) слегка очистить залитое кровью лицо Муравушкина, пожертвовав ради столь гуманного дела собственным носовым платком сомнительной свежести, и, опознав личность пострадавшего, удивленно матюгнуться (Лексеич, ты, что ль?!), а наш отставник услышал нечто другое: и по тону, и по тембру, и по произношению (гнусавому, нью-йоркскому):

– Погоди-ка (услышал он)… Да это же Майк Хаммер! Вот черт… Ну и дела…

– Как это тебя, Лексеич, угораздило сюда кувырнуться? Тормоза, что ль, отказали? – продолжал между тем самаритянин выражать свое участие и удивление, тогда как до Лексеичева слуха отчетливо доносилось: «До чего ты докатился, парень!.. А ведь все считали, что ты сильнее меня… А все, видите ли, из-за того, что он потерял любимую девушку!»

– Заткнись, Пат! – самым категорическим образом потребовал Илья Алексеевич.

– А чего я такого сказал? – запротестовал «Пат». – Ну офуел маленько, ну матюгнулся. Так я ж не тебя конкретно обложил, а вообче… Небось, не каждый день из авариев полутрупы вытаскиваю, имею полное право выразить свое личное отношение к отдельным недостаткам действительности…

– Все равно тебе ничего не светит, – прервал его Илья Алексеевич. – Вельда любит меня, а не тебя! О, Вельда, Вельда, потерянное счастье мое, горе мое луковое, Мисюсь, где ты? Отзовись…

– То Пат, то Вельда, то какой-то Мисюсь, – бормотал добрый самаритянин, с великим трудом запихивая пострадавшего в люльку своего мотоцикла. – Должно, бредит, – решил он, устраиваясь в седле за рулем и дергая ногой педаль. – Или сбрендил… – Из чего можно заключить, что самаритянину была совершенно незнакома вся эта история очередного спасения мира Майком Хаммером от крупных неприятностей в виде новой мировой войны; история, хорошо известная детям, памятная юношам и пользующаяся успехом у отдельных старцев, которые склонны принимать ее на веру, хотя сама по себе она не более правдива, чем россказни о чудесах Будды, Христа или Магомета…