Мальчик гордился, что его подруга не только ничем не уступает остальным, но даже пользуется у них авторитетом. Иногда во время атаки лицо Хольды приобретало исключительно правильные геометрические формы и глаза словно заливала ртуть, иногда она отпускала себя и звонко хохотала до колик в животе. И тогда мальчишке больше всего на свете хотелось смешить её, чтобы она вечно так смеялась.

Вот уже третий день Борис определялся с вопросом: любит ли он её или просто хочет эгоистично владеть ею, потому что круче неё он ещё девчонки не встречал. Сегодня, глядя на неё с трибун, он понял, что всё-таки любит, потому что такая красота вряд ли может ему когда-нибудь принадлежать. Оно, конечно, нелогично, но так.

Когда он думал про это, Хольда думала о Серёже и не могла понять, почему он не выходит у неё из головы. Это очень мешало ей играть. Капитанша их команды уже дважды пихала её в плечо и говорила: «Очнись!» А она не могла. Разве что под самый конец игры, когда на неё налетели сразу две защитницы и буквально выбросили её за поле. Только тогда, стирая с виска кровь от царапины, Принцесса отвлеклась от чувственных грёз.

После матча Борис и Хольда возвращались домой вдоль канала, и мальчик решительно спросил:

– Мы будем больше чем друзья?

Девочка от неожиданности опешила, но, взглянув на бледное лицо друга, серьёзно и честно ответила:

– Не будем.

На этом и окончились их личные отношения. Будучи уже очень взрослыми людьми, однажды летним вечером они вернулись на это место и долго молча смотрели на тёмную воду, пытаясь уловить в её отблесках затухающие огоньки давних событий, пережив которые они стали сами собой.

Выросшая Хольда искренне надеялась, что на неё из прохладной темени воды взглянет она сама, шестиклассница. Но ничего не увидела. А Борис как раз ясно увидел себя и бывшего комсорга. Но не взрослыми, а детьми. Мужчина резонно решил, что спутница спишет это на последние, явно лишние стопки коньяка в гостях, и не стал ничего говорить ей.

Он не знал, что тогда, тем далёким летним вечером после матча, Хольде показалось, что на них из воды смотрели они сами, только спустя целую жизнь…

Ребята сошли с набережной на мост, по нему перешли на другую сторону канала и на углу парка попрощались, крепко пожав друг другу руки.

Для мальчика, впрочем, это прощание было больше символическим, потому что он сделал вид, что повернул и пошёл к переходу на светофоре, но на самом деле скользнул шпионской тенью вдоль кованой парковой решётки и на некотором отдалении, пробираясь сквозь кусты, проводил комсорга до самого подъезда. И только когда её милый профиль скрылся за дверью, направился к себе домой.

У трамвайной остановки он встретил деда Ваню Собакина. Тот сидел в ожидании трамвая на скамеечке с огромной медной трубой на коленях. Труба называлась туба, и дед Ваня на ней играл по работе, в духовом оркестре, приписанном к Дому культуры, но выступающем только на похоронах. Оркестр на всё Тушино был один, и всех музыкантов местные знали в лицо. А уж деда Ваню в особенности. Ну, во-первых, он был герой войны, во-вторых, имея образование фрезеровщика высшей категории, большую часть крепёжных гаек на космическом корабле выточил лично, в-третьих, имел в сыновьях Гарика Собакина – парня лихого, с гитарой, на которой он в подвале того же Дома культуры по ночам играл для таких, как он, лихих ребят, часть из которых носила в карманах ножи и кастеты.

Нельзя сказать, что кровопролитие было нормой среди тушинской молодёжи, но, как говорится, кровь не водица! С одной стороны, это отбивало охоту у посторонних людей хулиганить на районе, с другой – утверждало некоторые важные аспекты зги. Самыми распространёнными травмами были здесь повреждение брюшной полости острым режущим предметом и перелом черепно-лицевых костей тупым предметом. Обычно это случалось, если дело касалось женщин и вина. Грабежи шли отдельной статьёй и осуществлялись совсем другими персонажами. Они-то как раз к музыке интереса не имели, жили обособленно, чаще холостяками. Они звали Гарика Собакина к себе, но тот выбрал гитару и общество. Душегубы с уважением отнеслись к его выбору. Так что с дедом Ваней все старались держаться по-родственному.

– Чего так поздно, деда Ваня? – поинтересовался мальчик, присаживаясь с музыкантом рядом на скамейке.

– Цеховика одного хоронили, потом поминки. У них это всё с музыкой! Но лишних денег не бывает. Короче, перед тем, как я ушёл, «горько» кто-то кричал, – открыто поделился пожилой мужчина и похлопал Борю по плечу. – Ты-то чего в такую темень по Тушино таскаешься? Смотри! Говорят, недавно одного такого пацанёнка плезиозавр в водохранилище утащил!

– Брехня это всё, деда Ваня, – покачал головой мальчишка. – Не мог плезиозавр к нам заплыть, у нас же все каналы вручную вырыты! Да и вымерли они давно.

– Ты не забывай, – со значением поднял к небу указательный палец мужчина, – каналы при Сталине рыли. Иосиф Виссарионыч мог на этот счёт тоже своё мнение иметь. А с его мнением считались. Это не как сейчас. Вымерли!

На этих его словах подъехал трамвай, и Борька помог деду Ване втащить тубу в вагон.

– Как думаешь, Петровна, – обратился к старушке-вагоновожатой деда Ваня, – есть плезиозавр?

– Я лично жертва! – живо откликнулась та. – Дело было на моих выпускных. Мы с девками пошли после гулянки купаться. Без парней. Чтобы хоть голяком нормально поплавать. Целый день парились в бальных платьях! И что ж ты думаешь?! Пока мы купались, этот чёртов плезиозавр всю нашу одежду сожрал. Его рыбак в двух шагах от себя видел. Вот мы натерпелись тогда. Голяком! Через весь район! Ещё нас ребята увидели, когда мы дорогу перебегали! Сраму было! Со своим-то благоверным я тогда первый раз перемигнулась. Есть плезиозавр! Хи-хи!

Может показаться странным, что подавляющее число тушинцев знало такое научное слово, как «плезиозавр». Но данный парадокс был обусловлен личностью руководителя почтового отделения – Радькова Вениамина Васильевича. Этот удивительно деятельный человек приложил гигантские усилия, чтобы слово «плезиозавр» было в устах новорождённых тушинских младенцев вторым после «мамы».

Позже выяснилось, что Вениамин Васильевич страдал эксгибиционизмом, посещал положенного специалиста в психдиспансере на улице Свободы и всё свободное время шарахался по Алёшкинскому лесу перед выходящими туда окнами тушинского родильного дома. Едва какая-нибудь молодая мать подходила к окну и начинала неосторожно любоваться видами природы, как Радьков с чёрным чулком на голове стремительно выскакивал из кустов и рвал на себе длинный болотный плащ, в котором ничего, кроме белого голого тела Вениамина Васильевича, не было. Десятки раз разгневанные отцы устраивали на Радькова облавы и засады, но опытный извращенец ни разу не попался им в руки. Участковый Бродягин, реагируя на многочисленные жалобы рожениц и их родственников, только разводил руками и говорил: «Нет никаких доказательств, пока не поймаешь с поличным или хотя бы сфотографируешь. А так?! Что тут поделаешь? Неуловимый он, таинственный, как Хиро Онода или как плезиозавр в озере Шотландии или в нашем водохранилище».

Эту фразу старушки у подъездов передавали как тайное каббалистическое знание, смысла прямого не имеющее, но способное вызывать разные мысли, в том числе из-за «хироноды» и деликатные.

Стеречь Радькова у квартиры или работы тоже смысла не было – а вдруг это и не он в маске своим плезиозавром перед роженицами шлёпал? Не было у людей полной уверенности. Так бы, конечно, давно прикончили.

И с некоторых пор слово «плезиозавр» как-то синонимизировалось в сознании местных жителей с чем-то постыдным и смешным, но чего нельзя зарегистрировать известными методами, как пуканье в переполненном автобусе.

Окончательное разоблачение Вениамина Васильевича произошло, когда он на своих «Жигулях» разбился в аварии и был найден знаменитый плащ, а также выяснилось, что он, помимо извращений, ещё был почётный донор РФ да, как овдовел, стал переводить ровно половину своего жалованья в больницы, где рак лечат. И к неуловимому, постыдному и смешному ещё грустная, светлая нотка добавилась.