Мне нравилась моя работа; но ничто не могло сравниться с ночным одиночеством, когда я оставался один на один с заказами. Не могу точно вспомнить, когда именно я вступил в фазу нездорового возбуждения от развернувшейся перед моими глазами жизни. Быть может, в тот момент, когда я стал, с легкого языка наших приемщиц, исключительным профессионалом. И мои отлаженные, машинальные действия не вызывали во мне скрытого дискомфорта.

Мы работали по сменам – одни сутки труда, двое отдыха. В производстве это именуется отсыпным и выходным. Суть от этого не менялась: свободного времени было навалом. Я знал, что мог бы справляться и с одним напарником,– с некоторых пор работа стала сама моя жизнь, – только помалкивал. Не мне вторгаться в область, подвластную Валерию Коновалову.

В девять часов Леня Ефремцев подкатил свою «девятку» к дверям магазина и выгрузил из нее коробки с заказами.

– Лабай, Филимон. Удачный денек.– У него всегда был удачный денек, даже если заказы едва просматривались на дне коробки.

– Это радует.– Я уже снял свой «бэйджик», на котором значилось: «Филимон Ряскин, оператор», и перестал быть оператором Филимоном Ряскиным, а стал просто Филимоном Ряскиным. «Бэйджик» был необходим для тех редких случаев, когда приемщица не справлялась с напором вопросов, которыми ее забрасывал излишне дотошный клиент, и тогда на сцену выступал я.

– Хотел купить тебе пива по дороге, да вспомнил, что ты не пьешь на работе,– сообщил Ефремцев.

– Выпивка мешает сосредоточиться,– назидательно произнес я.– Главное, хватило бы сигарет.

– Ну, ладно. Тогда я сваливаю. Закрыть тебя?

– Да.

Леня Ефремцев вышел за дверь и навесил на нее амбарный замок. В окно я видел, как его машина вырулила со стоянки и рванулась к Проспекту Октября. Я немного переждал, потом пересек рабочее помещение и вышел в небольшую комнатку, где стояла газовая плита. Я сварил себе кофе, съел пару бутербродов с колбасой, выкурил сигарету, ни о чем не думая. Затем направился к застывшему в режиме ожидания процессору. И началась моя жизнь.

Я знал, что ребята – мои напарники – стремятся выполнить работу как можно быстрее, после чего заваливаются на стоящий у стены топчан и дрыхнут оставшиеся часы до рассвета, пока в девять утра не приходит Леня Ефремцев и не будит их. Мои же часы растягивались вплотную до открытия магазина. Раньше и я был таким. До тех самых пор, пока фотография не пожрала мою душу. Я их понимал – оба имели семью. Мне же никто не мог помешать как следует выспаться днем. Если уж на то пошло, я мог вообще не спать. Иногда мне казалось, что я ощущаю в себе силы щелкать кнопками вечно. Как сумасшедший писатель. Только я выводил уже готовые произведения.

Первый же заказ заставил меня испытать минутное разочарование. Оно быстро развеялось: я уже научился обнаруживать в повседневных кадрах тончайшие элементы различия. Я давно смирился с тем, что народ нашей страны не устает блистать противоречиями. Все эти непрерывные дебаты о скудости нашего существования, низкой заработной плате, упадке вместо ожидаемого расцвета. В то же время фотографии раскрывали передо мной картину общенациональной, нескончаемой гульбы. Порой я давился со смеху, когда видел на снимках неутомимые попытки новоиспеченного фотографа поймать в объектив осоловевшие рожицы. Как правило, передний план занимала бутылка, а лица составляли вторичную декорацию – они как мошки вокруг лампы, изо всех сил лезли в фокус, чтобы потом с чувством гордости демонстрировать домашние снимки родственникам (здесь предполагается аханье и восторженные дифирамбы). Я даже мог слышать их реплики:

– Давай, снимай, черт тебя дери.

– Левее возьми, меня срежешь!

– Голову, голову не откуси.

– Пригнись, не в цирке наверное.

Смехотворная цена всем этим выкрутасам – 4 рубля за один фотоснимок. Смехотворная, если выходит некий кадр, на котором бутылка уже выпита, а люди далеки от понимания, где находятся и что вообще за свет бьет им в глаза. Веселье меркнет, стоит опытам с фотоаппаратом вылиться во все 36 кадров, и на конверте появляется цифра, заставляющая проникнуться хмурыми думами.

Я «отшлепал» пленку, выдернул ее из рамки, отправил на крышку над дополнительными баками. Сел, вынул второй заказ. Иногда попадались прямо-таки идиллические картинки. Порой – однообразно-каменные физиономии на фоне какого-нибудь старого ковра, вызывающие у меня ухмылку. Я уже все видел в рамке для негатива. Редкие заказы задерживали меня возле сортировщика – это были либо настоящие шедевры, в непрофессиональном понимании (от этого они казались еще колоритнее), либо черная неразбериха. Я долбил кадры, где люди менялись местами, усаживаясь перед объективом, время от времени кто-то выпадал из общей компании, а его место занимал другой. Эту компашку не назовешь многословной: напряженные, невыразительные лица, как по специальной подборке, все озабочены лишь тем, чтобы не мигнуть в самый ответственный момент и не выйти кривыми и подслеповатыми. Не исключено – слова одобрения и вялые аплодисменты после щелчка.

– Давайте, давайте, снимайтесь,– пробормотал я в освещенной комнате без окон.– Ваша любовь к фотоискусству – мой стабильный заработок.

Они не услышали моих слов – продолжали без устали меняться местами, создавать выразительные гримасы, – фотографироваться, в общем.

Позади меня раздалось призывное пищание – пять раз кряду и – молчок. Проявочная машина. Я встал, открыл крышку бункера, впихнул туда очередной «лидер» с двумя прилепленными к нему скотчем пленками, захлопнул крышку. Прислушался к звукам внутри. Проявочная машина отличалась особой капризностью. По-видимому, еще при сборке в нее было заложено ощущение значимости: некачественную фотографию всегда можно «перебить» – задавить пурпур, убрать синьку, выровнять желтизну,– пленку вторично уже не прогонишь. Периодически машина обижалась и выплевывала перекрученные, зажеванные пленки. По какой причине она это делала – тайна. Я всегда в такие моменты думал о людях, отдавших пленку в наш салон. Мне было жаль их. Иногда случались очень памятные события: свадьбы, торжественные приемы, похороны – ситуации, которые не могут иметь ни продолжения, ни повторения. Проявочная машина как назло испускала в эти минуты затаенную злость. Мне было жаль людей, но я припоминал прибаутку, что тот, кому не досталось в магазине колбасы – человек вредный. Я останавливался на этом, прекрасно понимая, что, казня себя за каждую испорченную пленку, могу навредить только себе.

Машина гудела ровно и монотонно. Никаких лязгов или громыханий, свидетельствующих об ее отвратном расположении духа, я не заметил.

– Кушай справно,– наставил я ее на путь истинный.– Не бузи.

Машина не думала бузить, и я вернулся за принтер.

Как-то раз у меня возникло желание завести личный альбом, куда я вносил бы наиболее приглянувшиеся мне фотографии, дублируя их за свой счет. Я колебался до сих пор. Не знаю, что меня сдерживает. Быть может, осознание того, что альбом не в силах отразить свежие впечатления, получаемые мною, когда агрегат начинает выстреливать кадры из резака. Но иногда снимки стоили того, чтобы быть увековеченными.

Вот, например, сейчас. Женский силуэт на негативном ярко-зеленом фоне, – после прохождения через проявитель он станет огненно-красным, как флаг СССР. Красный цвет всегда меня возбуждал, уж не знаю почему. Я отрубил петлю и закурил, ожидая, когда последние кадры покинут накопитель. Потом с зажженной сигаретой подошел к сортировщику.

Она была с обручальным кольцом, но из этого не следовало обязательно, что снимал ее муж. По крайней мере, очень редко я мог видеть подобную улыбку на женских губах в семейные фотомоменты. Хотя, кто знает. Она была в свободном, зауженном в талии, черном платье, ярко контрастирующем с красным фоном, сидела на высоком стуле, приняв домашне-обворожительную позу. Она была красива, как бывают красивы женщины, впервые изменившие мужьям и осознавшие, что не чувствуют по поводу этого никаких угрызений совести.