– Почему – пока? Ты думаешь, что… тебя могут…

– Нет. Не думаю, но мне нужен отпуск на месяц… Впрочем, я уверен, что вы его все равно не дадите.

– Не дам, – сказал Буз, хотя я, откровенно говоря, немного надеялся на чудо, поскольку считался неплохим «скандальщиком». – Ты ведь знаешь, какие у нас дела… А почему так много: месяц?

– Я нанимаюсь, – напомнил я. – На месяц. Контракт, неустойка… Как в самых солидных домах…

– Нехорошо, Петя, – мягко сказал Буз. – Хочешь в две руки заработать? Сколько тебе лицо-то платит? Чай, как в самых солидных домах?

– Есть, конечно, деньжишки, – признался я. – Бог даст, пятьсот отхвачу.

– Полтысячи рублей! – раздул главный удивление. – Ай да Петя!..

– Что ж, стало быть, отпуска не будет?

– Нет, Петя. Сам знаешь: денег нет, издатели жмутся, – он вздохнул впервые без притворства. – Бумага растет, черт… краска растет… Ну, а если надумаешь к нам снова после этого… дела – в тот же день примем. Это я тебе говорю. Дружбу не кончаем. И вот что…

Подошло к самому важному.

– Станешь ты, Петя, миллионщиком, или наймешься матросом в Индию, сам для себя ты всегда будешь газетчиком. Так газетчиком до гроба и останешься…

– Увы, – сказал я. – От себя не скроешься, это верно. Вы ведь на матерьяльчик из первых рук намекаете, Иван Гаврилович?

– На матерьяльчик, – сказал Буз. – Тема в случае чего в нашей дыре для первой полосы подойдет. И перо у тебя быстрое, интересное. Закрути, Петя, чтобы получилось не хуже Власа Дорошевича, еще и с социальной подкладкой. Глядишь – в столицу выйдешь… на двадцать шестую полосу, ха-ха! – сострил Буз.

– Уж вы скажете, – отверг я с наигранной скромностью; мне нравилось, когда меня хвалили: приятно щекотало какую-то жилочку.

Потом Буз начеркал записку бухгалтеру Оресту Никодимовичу, чтобы мне дали расчет.

– Вычитаю за дрожки, в которых посылали нынче тебя искать… за чернилы… срыв полосы десятого числа… Остальное Никодимыч сосчитает. Ладно… Ну, до встречи, Петя! Ни пуха!

– Идите к черту! – твердо сказал я, зная, что Бузу это понравится: он любил показать, что в редакции есть демократия.

– Ну… мы надеемся, – снова сказал Буз между рукопожатиями, – Петр Владимирович… Адьё! И позовите ко мне линотиписта.

Я вышел.

Линотипист-печатник Порывайло стоял в коридоре, показывая всем готовую строку набора и говорил:

– Гарт – тово… туды его! Раковину дает.

– Семен Семеныч, к самому, – сказал я.

Он закивал, торопясь.

– Гарт, говорю, дрянь, – сказал он мне.

– Да-да, – согласился я, – раковину дает.

Порывайло еще раз кивнул и с образцом «туды его» пошел к кабинету.

Я тоже пошел было, но отовсюду выскакивало столько знакомого народа, что в конце концов меня остановили. Это была «ремингтоновская барышня» Зиночка, завитая мелким бесом, в блузке цвета перванш, как манная каша, размешанная с джемом.

– Здравствуйте, Петр Владимирович, – сказала она, раскинув на меня глазищи.

Мне было приятно ее видеть, я даже отметил про себя эту встречу, как счастливую примету: повезет.

– О чем это вы так долго говорили с Иваном Гавриловичем?

– Так… – сказал я. – Проза. Просил прибавить к жалованью.

– Неправда, – сказала Зиночка со всей силой двадцатипятилетнего кокетства. – Я заглядывала: вы сидели такой важный… Вас повысят, да?

Я поглядел в голубые глаза, где навсегда приютилось ожидание маленького, тихого счастья у розового абажура.

– Меня сделают генералом, а вас я возьму в генеральши, – сказал я, строя пальцами буку.

– Хи! – сказала Зиночка. – Вы шутите, ах вы какой!.. Я все равно у Буза выспрошу.

Она качнула плечом я ля фам трэ зэндепандант и вежливо ушла, такая же мило–глупенькая, как прочие, но симпатичненькая, что встречается реже. Когда получу три тысячи, прикинул я, возьму ее в жены… в содержанки… нет, просто пофлиртую. Перчатки, чулки, извозчик, обед с вином на двоих… Тридцатка в месяц максимум… Да, просто пофлиртую.

На прощание я обошел родной «Голос», начав со старого хранителя кредитных сокровищ Никодимыча. Бухгалтер, отдел репортеров с продавленным дежурным диваном в пупках, наборная – всё вплоть до подвального узилища, где с ревом и громом («Пшшш – гррррым!») рвалась с катков плоскопечатная машина «Бауэрбахъ»… К концу пути я утонул в сентиментальных чувствах, как муха в сиропе.

Когда я вышел, Васька Беспрозванный вдруг снова появился непонятно откуда – точь-в-точь Мефистофель в «Фаусте», обернувшийся из пуделя.

– Петр Владимирович! – прокурлыкал он ласково, словно совращал курсистку.

– Эх, Василий! – сказал я, кладя ему руку на плечо, сутулое от тягот борзописания. – Вот так… Трам-пам! Прощай, мой табор!

– Петр Владимирович, я сойду с ума от любопытства, – простонал Беспрозванный, – Я же чую… чую…

– Не сойдете. Пишите про вокзал.

– Петр Владимирович! Не издевайтесь над коллегой.

Вдруг я увидел: на мутных часах под крышей стрелки подбирались к нужной цифре. Пора собираться к Хряпову.

– Виноват! – сказал я. – До встречи. Адьё!

– Всё равно узнаю! – гадко крикнул вслед Васька.

Я махнул рукой.

4.

Я вошел, когда часы в хряповском кабинете простонали пять раз.

– Вы пунктуальны.

– Точность – вежливость королей и заговорщиков.

Он заставил себя не поморщиться.

– Вещи у вас с собой?

– В прихожей – чемодан.

– Отлично. Степан, отнеси вещи господина Мацедонского в комнату. В какую – знаешь! И не беспокой нас, нужен будешь – позову… (мне) Могу я считать, что вы согласны?

– И я, и мой чемодан в вашем распоряжении.

– Хе! – сказал Хряпов почему-то совсем как Зиночка. – Шутите… Позвольте, уважаемый Петр Владимирович, прежде всего представить вам…

На диване сидел пухлый человек, основными приметами которого были щедрый греческий нос, усы, глубокие и темные эгейские глаза и носки с шелковой стрелкой.

– Михаил Теофилактович Фундуклиди, – объявил Хряпов. – Мой доверенный сыщик.

«Личный пинкертон», – поправил я про себя домотканный слог хозяина, ощущая превосходство человека, читающего современные заграничные романы.

Грек вскочил (диван радостно вздохнул) и после наших обоюдных кивков деловито сказал:

– Надеюсь, за вами не следили?

– Видите ли, господа, – сказал я, – Савватий Елисеевич… господин Федюкиди…

– Фундуклиди.

– Виноват-с… Видите ли, я долгое время работал в отделе происшествий и уголовной хроники. Вы, я полагаю, слабо знакомы с газетным делом. Любая газета, не имеющая в наше время отлично осведомленного уголовного отдела, похожа на пресный пирог: она засохнет, не вызвав аппетита. Читателю нужны изюмины, которые можно со вкусом разжевывать, пуская слюни ужаса. Поэтому уголовные газетчики, гоняясь за своим хлебом насущным, сами стали, можно сказать, заправскими бандитами и отличаются от настоящих лишь тем, что грабят не ценности и деньги, а события. Они могут лазить по водосточным трубам, спрыгивать с поездов и открывать хитроумные замки… Я по пути сюда два раза менял извозчика и пришел с черного хода.

– Петр Владимирович – человек опытный и храбрый, отлично стреляет, – вставил Хряпов.

– Да, да, – отрывисто крякнул грек.

Губа у Фундуклиди изогнулась от обиды, он громко задышал, как балаклавский контрабандист в участке. Потом он подошел к столу и выхватил из коробки черную сигару. Он закурил; глаза его сверкали.

– Что ж, господа, присядем к столу? – предложил Хряпов.

Мы приняли предложение и уселись, наполненные важностью, как будто три государя собрались решать судьбы мира.

После паузы Хряпов сказал:

– Для начала, господа, предлагаю утвердить наши отношения, подписав контракты. Я их уже подготовил, – он достал из широкого кармана халата сложенные листки, держа их двумя пальцами, каждый из которых венчал перстень с благородным камнем… Развернул, просмотрел и передал нам.