Кто-то приближался ко мне.
- Ты, Ашот?
- Это я. - Рыбаков улегся рядом. - Ну как, командир?
- А черт его знает... Будто на полном ходу с седла выбросился...
- Ты? Удивительно... Что-то сегодня у всех не так, как вчера. Ходил из окопа в окоп и людей не узнаю. Даже самые шумливые попритихли.
- Так всегда, Леонид. Бывало, в партизанской землянке допекают друг друга - кажется, и врагов злее нет. А в засаде из смертельного огня один другого вытащит.
- А верно!.. У моего бати присказка была: "На межах - до грани ссоры да брани, а волка гуртом бьют"...
Над нами бесшумно планировал самолет, казавшийся гигантской ночной птицей. Мы следили за тем, как он со снижением шел на восток. Рыбаков сел по-турецки.
- И я вроде сам себе чужой... Как бы с лету в яму не угодить.
- Перескочишь, замполит.
- Дай-то бог!..
- Я малость вздремну, Леонид, а ты присмотрись-ка к медикам - как у них там?
Он скрылся за кустом можжевельника, а я еще постоял на берегу, потом шагнул в сторону землянки и... замер: ночная тишина раскололась на тысячи кусков, на землю и небо обрушились гул и рев такой страшенной силы, что берег под моими ногами закачался.
Началось!
На левом фланге плацдарма что-то запылало. Густые полосы огня бегут на запад и, кучась, поднимаются багровой стеной. Гулкая горячая волна с Днестра размашисто катится в степь, за ней еще одна, еще...
Пушки бьют впереди, слева, справа, даже из-за спины летят горящие стаи реактивных снарядов.
Ровно двадцать минут грохочет ночь, разрываясь на части, а потом внезапно затихает, лишь воздух перенапряженно дрожит.
Взлетают в небо ракеты, и через считанные секунды доносится приглушенное расстоянием солдатское "ур-ра". Ночная атака? Солдатский крик заполняет пространство с левого фланга до самых болот.
На линии немцев густеют вспышки выстрелов, стаи трассирующих пуль летят на нашу сторону. Я улавливаю басовитый язык пулеметов "МГ-42".
"Ур-ра-а" еще кричат, но тише, тише, тише... А пулеметный перестук у немцев набирает силу, в небо вплетается ухающий гранатный перекат, словно по мокрой ухабистой земле волокут только что сваленные деревья.
Полностью умолкает артиллерия, и на плацдарм возвращается прежняя тишина. Но оживает переправа: крики, лошадиное ржание, вой моторов, надвигающиеся с того берега.
Спускаясь к реке, останавливаю первую попавшуюся пароконную повозку:
- Старший есть?
- Вроде я - ездовой.
- Что там, на левом фланге?
- Наши пушки дюже по ихней стороне молотили, значит. А как пошли мы в атаку - мать честная! Ждали, гады...
- Оборону-то прорвали?
- Куда там, не подпустил фриц, вот какая штука. Пшел! - стеганул кнутом: лошади натянули постромки.
Еще повозки, санитарные машины. Многовато раненых. Что же там надумали? Ночная разведка боем?
Бежит ко мне Ашот:
- Захлебнулась атака?
- Пока не ясно.
Идем в землянку - поближе к телефону.
Ашот зажал подбородок единственной рукой, потом рубанул ею по воздуху:
- Что мы гадаем? У Толбухина какой запас, знаешь?
Входит помначштаба капитан Карасев, докладывает:
- Вас ждет на проводе Четвертый.
Беру трубку:
- Двадцать первый слушает.
- Семья на месте? - Голос у Валовича спокойный, обыденный.
- Так точно.
- К утру двадцать второго со всеми потрохами быть в моем доме.
- Через порог не пустят, товарищ Четвертый.
- А ты проскочи!
- Понятно.
Ашот прислушивается к интонации моего голоса.
- Порядок? - Весь подался ко мне.
- Валович в норме.
- Хорошо! Ночная разведка боем, не более того.
Я понемногу успокаиваюсь; прилег и сразу же крепко засыпаю. Сплю без сновидений. Открываю глаза_день и... тишина.
- Проспал? - вскочил на ноги.
Ашот недовольно махнул рукой:
- Седьмой час, а молчок. Когда же начнется, командир?
Странно: приказа об отмене решающего наступления не было. Может, он до нас не дошел?
Вдали, на плацдарме, купол монастырской церкви. На нем играет солнце, и видно даже, как голуби летают. Начинался зной; на дороге, спускающейся к переправе, поднялся смерч, кружась двигался к Днестру, но не дошел - угас, лишь медленно кружились над землей обрывки бумаги.
Я пошел к берегу, выбрал удобное для наблюдения место, поднял бинокль... Ей-богу, ничего за ночь не изменилось, кроме леса на левом участке - он потемнел и еще дымил.
Пришел с судочками Касим, расстелил на сухой траве салфетку.
- Кушать надо, командир.
Неожиданно над нашими головами послышался пронзительный, какой-то скулящий визг. Инстинктивно распластались на земле. И тут же ахнуло одновременно с берега, на плацдарме и в степи за спиной. Все вокруг начало окутываться густым дымом и исчезало из поля зрения. Видимой осталась часть неба, где в несколько этажей шли на запад самолеты: звеньями, эскадрильями, целыми полками.
Звуки слились, ощутимо вздрагивала земля, не столько услышал, сколько почувствовал уханье тяжелых гаубиц. Сериями летят на запад огненные "сигары" - бьют реактивные установки. Взрывы десятков тысяч снарядов и авиационных бомб сжирали кислород, и вскоре трудно стало дышать. Ткнулся лицом в землю, хватая запекшимся ртом пропитанный пороховым угаром воздух. Грохот, треск продолжались целую вечность, земля качалась, как палуба в зыбком море. Артиллерийско-бомбовый удар длился пятьдесят минут, затем оборвался, и глухая тишина показалась куда страшнее кромешного ада.
- Начинается атака! - заорал Ашот, ударив кулаком по земле.
Гул надвигался исподволь, будто из глубины земли. Снова надрывно заголосили батареи, бросая теперь снаряды в глубину немецких укреплений.
- Идет пехота! - Ашот приложил ладонь к уху. - Точно, пошла, матушка!
Я не слышал криков атакующих, но как-то ощущал движение на линию немцев и то, как пехота вклинивается в оборону, - после такого артиллерийско-бомбового удара там, у немцев, не должно быть ни одной живой, огневой точки. Уже пора идти танкам. Жду: вот-вот завоют моторы и залязгают гусеницы. Ну!
Что-то случилось. Может, я оглох? Нет, хорошо слышу, как наши пушки молотят второй эшелон врага. Но почему так близко рвутся снаряды? За монастырской стеной черные фонтаны земли.
- Беда! Яман-беда! - закричал Касим.
Немецкие пулеметы и пушки усиливали удар, вся линия нашей обороны в огне и дыму. Метрах в ста снова рявкнули наши гаубичные батареи; в воздухе стало темно от самолетов; штурмовики летели на запад низко-низко, задевая, казалось, верхушки деревьев; визг реактивных снарядов дошел до критической точки и уже слухом не воспринимался. Да что за чертовщина!
Полная глухота. Лишь зрением улавливаю все происходящее и догадываюсь, что наш фронт начал еще один артналет.
Устав от всего, не уловил момента не ложного, как в первом случае, а настоящего переноса огня в глубину линии вражеской обороны, не понял, когда пехота пошла на штурм.
* * *
Танки входили в прорыв, лязгом и воем заглушив все другие звуки. За танками пошел конный корпус, потом покатила мотопехота, а за нею еще танки, танки. Переправа дугой прогибалась от тяжести мощных машин, ни на минуту не оставаясь свободной.
Появились первые раненые, наперебой и возбужденно рассказывали о ложной атаке. Солдат, вышедший из боя после ранения, охоч на слово. Черноглазый сержант, с рукой, наспех уложенной в лубок, с подсохшей кровью на гимнастерке и брюках, возбужденно рассказывает:
- Ну и смехота, елки-палки!.. Обдурили фрицев, как ягнят. Как заорем "ур-ра", а сами ни с места!
Санитар, сопровождающий, перебивает:
- Да не так, кореш. Как наши, значит, огонь в глубину перенесли, тут и показали чучела.
- Ты был, да? Ты соображаешь, тюха-матюха! Не показали, а двинули вперед по ложным проходам. Ну и умора, как зашпарили они по чучелам ошметки летели!
- Во-во, тут-то их снова и накрыли наши.
