Я знаю: полы в них земляные, с тонким слоем зеленого кизяка, окна с глухими ставнями и железными задвижками. Главная улица - Красная. Тут немало домов под оцинкованными крышами, стены из красного кирпича.
Тучи поливали перенасыщенный чернозем дождями, стояли лужи, грязь топкая, глубокая.
У каменного дома с высоким фундаментом, застекленной верандой, над которой тяжело склонился мокрый красный стяг, топтался дневальный. Я спросил:
- Здесь штаб офицерского фронтового резерва?
Из-под капюшона сверкнули строгие глаза.
- Вымойте сапоги, а то не пущу.
- Что такой приветливый?
- Вот придет ваша очередь, подневалите на этом собачьем холоде - еще не так запоете...
Я натаскал из колодца с журавлем воду в корыто, помыл сапоги, подошел к дневальному:
- Подойдет?
- Мне-то что, полковник Мотяшкин так требует...
- А кто он такой?
- Начальник фронтового резерва товарищ полковник Мотяшкин. Тыловик. Чего стоите? Идите и непременно загляните в каморочку. Там щетки, крем, иголочки, ниточки... Теперь так заведено. И шинель снимите...
Чистил сапоги, прикидывал, соображал: надо быть в форме, взять верный тон... Кажется, все в порядке.
Остановился перед дверью, обитой черным дерматином, постучал:
- Разрешите, товарищ полковник?
- Войдите.
- Подполковник Тимаков прибыл в ваше распоряжение!
Полковник, с ежиком седых волос, лобастый, пристально посмотрел на меня.
- Молоды. Давно в звании подполковника?
- Приказ наркома обороны СССР от двадцать шестого ноября тысяча девятьсот сорок второго года за номером ноль двести сорок два!
- Похвальная память. А наблюдательность и хорошая память - наиболее важные качества воина. Надеюсь, в резерве буду иметь достойного старшего офицера.
- Рад стараться!
- К сожалению, не все это понимают. - Полковник вышел из-за стола, усадил меня на черный диван с высокой спинкой и сам уселся рядом. - Есть такие, что считают фронтовой резерв местом ничегонеделания, вроде приятной паузы между госпиталем и передним краем. Отсюда случается и вино, и карты, и прочее... У меня свой взгляд. Именно здесь, в недалекой от фронта, но достаточно спокойной обстановке, офицер обязан до конца проштудировать новый устав полевой службы, аккумулировать дисциплину...
Он говорил, а его дребезжащий, будто простуженный голос казался мне знакомым. Где же я его слышал? Постой!..
...Тогда меня внесли в вагон, уложили на нижнюю полку, дали снотворное. Уснул, но передо мной все время возникали картины лесной жизни, одна из них была такой реальной - хоть рукой трогай: Будто я в горах, на крутой скале. Разбегаюсь, чтобы прыгнуть, натыкаюсь на что-то твердое и... прихожу в себя от боли.
- Не надо биться головой об стенку, - слышу женский голос.
Вагон вздрогнул от толчка. Едем. Сознание мое снова раздваивается: соображаю, что нахожусь в санитарном эшелоне, что меня куда-то везут, но вместе с тем переживаю и другое, что надвигается, как падающая стена... Я в глухой пещере, коптят под ее сводами свечи - горит кабель, - на сталагмитовых наплывах лежат раненые. Заросшие лица, растрескавшиеся губы. Кто-то, расшвыривая носками сапог гремящие пустые банки, бежит ко мне. "Костя! Немцы минируют выход!" - Это голос комиссара. "Автоматчики!" - ору что есть силы. Вижу вспышки, даже полет трассирующих пуль, а звука нет. Нет!.. "Стреляйте, какого черта! Стреляйте!.." Чья-то холодная рука притрагивается к моему разгоряченному лбу:
- Не кричи. Настрелялся - больше некуда...
- Кто ты? Где я?
- Едем, слышишь?.., Я при тебе, сестра. А ты лежи спокойненько. И тебе легче и другим, а то шибко орешь!
- Верно, сестра... - Голос надо мной дребезжащий, вроде простуженный. - Надо врача позвать. Сестра! Пусть замолчит...
- Он бредит, товарищ полковник.
- Успокойте, есть же средство... Ведь с ума сойдешь от одной вони... Почему не перевязываете его? Требую начальника эшелона!
- Нечего требовать, лежите спокойно со своим аппендицитом.
Как длинна дорога... Болит кожа, болят все косточки. Наверное, солнце в зените - душит, нет мочи...
Перекаленный эшелон подкатил к Ташкенту, прилип к платформе. Пошло мужское разноголосье: один требует костыль, другой с кем-то прощается, третий кого-то материт. Санитары снимают полковника с верхней полки. Он ими командует: "За правое плечо, ногу повыше". Должно быть, грузный - санитары тяжело дышат...
- Вы как думаете, товарищ подполковник?
Начальник резерва поднялся с дивана, я за ним.
- В резерв попадаю впервые, - отвечаю ему.
Он вызвал дежурного офицера:
- Подполковника Тимакова - на Ворошиловскую, пять! Дайте проводника.
На Ворошиловской, пять - казацкая хата, впритык к ней сарай, чуть в стороне колодец с воротом, закрытый от ненастья позеленевшей конусной дощатой крышей.
Счистил с сапог грязь, подошвы потер о рогожу, лежащую у входа, вошел.
- Кто тут, эй!
Мертвая тишина.
Зала - так на Кубани называют большую комнату - увешана фотографиями: с выцветших карточек лупоглазо глядят казаки в черкесках с газырями, в узких поясках с набором из серебра, кинжалы, кубанки, Георгиевские кресты. В переднем углу иконы. На окнах цветы, земля в горшках черна, влажна ухаживают.
Четыре солдатские койки, гладко затянутые серыми одеялами, выстроившиеся вдоль стен, кажутся лишними в этой просторной комнате с высоким потолком, лежащим на толстой матице.
Послышались шаги, я повернулся - у порога стояла пожилая женщина, повязанная черным платком. У рта и серых глаз сеть морщинок. Поклонился ей.
- Чи новый хвартирант? - спросила, разглядывая.
- Да.
- О та ваша койка.
- Спасибо.
- А дэ харчуваться будете?
- А они?
- Та таскают со складу муку, олию, трохи мьяса. Маю сало, борщу та узвару наварю - всэ дило.
- Добро. Как разрешите вас называть?
- Мария, по-батьковски Стэпановной буду.
Вытянулся перед ней:
- Прошу, Мария Степановна, зачислить на котловое довольствие подполковника Тимакова Константина Николаевича.
- Та не смийтэсь. - Глаза ее улыбались.
Не успел расположиться - в комнату вошли два полковника, чем-то похожие друг на друга. Сняли шинели, у обоих на кителях никаких наград. Значит, пороха еще не нюхали.
- Ну, казаки, геть к борщу, - позвала хозяйка.
- Степановна, у нас новый жилец, такой случай, а? - сказал один из полковников.
- Нэма, хоть уси куточки обшукай.
- А у деда?
- Та у дида Яковченко сноха дома. Вин ей боиться, як черт ладана. Сидайте та йишьте.
А борщ, борщ! Варево исчезало с такой быстротой, что Степановна едва успевала подливать...
Прошла неделя. Наконец-то зима снова добрела и до предгорья, подморозила жидкую грязь, перекрутила ее немыслимыми жгутами, запорошила снежком.
Северо-Кавказский фронт расформировали - резерв набит офицерами. Чем больше фронтовиков подбрасывали военные госпитали, тем энергичнее и деловитее становился полковник Мотяшкин.
Нас, полковников и подполковников, тридцать два человека - целый взвод. Служба идет, майдан истолочен начисто, звенит от мороза. Стараемся: ать-два! Носок вперед, плечи развернуты - ать-два! И так с рассвета дотемна. Устаю, как уставал солдатом-первогодком, когда мой отделенный командир часами учил меня ставить ногу на полную ступню.
Вечерами мои соседи-полковники с курсантской сноровкой складывали обмундирование. Глядя на них, и я поступал так же. Как-то улегся и подумал: что может сделать человек сверх того, что уже сделал? Или всегда надо начинать сначала?
И сегодня с утра строевая. Полковник Мотяшкин долго выравнивал наши колонны. Сам он был грузным, короткошеим, но шагал удивительно легко корпус не дрогнет. Иван Артамонович наблюдателен: будто всех сразу видит нет сил избавиться от полковничьих глаз. Наша колонна поравнялась с ним.
- Хорошо шагаете, подполковник! - крикнул он мне.
