Некоторые, кстати, так изменились, что и Матвей смотрел на них, как на пришельцев. Катька проколола в каждом ухе по три дыры, Игорёк накачался и побрился налысо, а Ольга стала выше всех девчонок в классе и покрасилась в розовый. Просто не узнать её. А когда-то ходила с Матвеем в один детский сад и была похожа на персонажа манги, только со светлыми волосами.

Но Матвея историчка узнала сразу. Подошла, уставилась на свободное место рядом с ним и говорит с ехидной улыбочкой:

– Мэтт, я вижу, на месте. А Деймон где? Неужели опаздывает? Вы, похоже, за время моего отсутствия изменили своим привычкам и ходите теперь по одному. Или его на съёмки в Голливуд срочно вызвали?

Пустое сиденье рядом с самого утра представлялось Матвею чёрной дырой, в которую провалился Димон. Глупость, конечно, но он по-настоящему чувствовал, как оттуда тянуло холодом и морозило правую руку и щёку. Мёрзло даже ухо. Может, потому, что перед первым сентября мама отправила его в парикмахерскую и там неприятная тётка с холодными руками изуродовала его, как бог черепаху (такое определение стрижке дал Илья, и Матвей в кои-то веки искренне согласился со старшим братом).

За три часа он почти привык к тому, что некого тихонько пихнуть ногой, если стоящий у доски ляпнул глупость. Что не с кем сверить ответ уравнения. Что никто посреди урока не сунет ему в руку шоколадную ириску. Интересно, а в Канаде они есть – эти липкие, выковыривающие пломбы конфеты, которые Матвей не любил, но ел, потому что Димону они нравились?

На словах исторички про Голливуд все заржали, и только Ольга, обернувшись со своей парты, посмотрела на Матвея с сочувствием. А он, не поднимая головы, попросил разрешения выйти.

Он был уверен, что никто ничего не заметил, но на перемене, проходя по коридору, услышал сказанное полушёпотом «Тётя Мотя». Один голос, потом ещё один, и опять: уже почти мужские и ломкие, хрипло-петушиные. Громче всех прозвучал совсем писклявый голосок, будто в толпу подростков затесался первоклассник. Принадлежал он Серёге Ячному, которого ещё вчера Матвей считал нормальным пацаном.

Ячный всю жизнь, с первого класса, был самым хлипким и тощим. Он, кажется, совсем не рос, выглядел сейчас лет на двенадцать, не больше, и уже три года носил одну и ту же синюю куртку (если только родители не накупили ему одинаковой одежды на всю оставшуюся жизнь).

Услышав голос Ячного, Матвей в первую секунду даже посочувствовал ему: такому маленькому и жалкому, наверное, ничего не остаётся, как прибиться к кому-нибудь. Иначе – слишком страшно. Но Ячный почти без паузы повторил: «Тётя Мотя, Тётя Мотя! Платочек дать, слёзки вытереть?» Стоящие рядом пацаны загоготали, и уверенный низкий голос (через буханье сердца в горле, в ушах, во всём теле Матвей его сначала не узнал) одобрительно сказал: «Смотрите-ка, Ячный у нас нормальным челом становится. Возьмём его? Приходи вечером на Крышку, Серёга».

Пустырь за гаражами, где вечно кто-то тусил, называли Крышкой всю Матвееву жизнь, задолго до того, как рядом с ним появились крытые зелёным пластиком машиноместа. Может, потому, что посреди пустыря торчал бетонный колодец с неподъёмным чугунным люком. Если смотреть на конструкцию издалека, она была похожа на горлышко огромной бутылки, зарытой в землю. Матвей с Димоном на Крышку не ходили – незачем было. Да их и не звали, по правде говоря.

«Тётя Мотя!» – снова пискнул Ячный, и Матвей развернулся к нему, сам не зная зачем. Можно было, конечно, вмазать ему с размаху, впечатать в стену, вбить кулаком в рот ненавистные звуки. Драться Матвей не любил, но считал, что умеет. К тому же справиться с Ячным, который был на голову ниже и килограммов на пятнадцать легче, не стоило вообще ничего. Ткни его пальцем – он и загнётся. Только что это изменит?

Весь класс давным-давно был в курсе, что он ненавидит проклятую «Мотю» до трясучки и злых слёз. Так обращаться к себе он позволял только родителям и брату, да и то от безысходности. Как им запретишь?!

Димону он тоже разрешил. Потому что Димон был почти братом, а может, даже лучше. Но ни разу, ни разу, ни разу тот не назвал Матвея Мотей! И остальных отучил: пару раз цыкнул на одного, дал подзатыльник другому, погрозил кулаком третьему. И постепенно дурацкое прозвище все забыли – так думал Матвей до того самого дня, первого школьного дня без лучшего друга.

– Ну что, Палеев, будешь Ячного бить? Докажешь, что ты мужик, а не Тётя Мотя? – уверенный голос, как можно было сразу догадаться, принадлежал Максу Раскатову, самому высокому и сильному в классе. Учился Макс так себе, не лучше Матвея, но вёл себя как самый умный. – Вот, кстати, будет вам обоим испытание: Палеев пусть двинет Ячному, Ячный даст сдачи, а мы посмотрим. Выдержишь, Тётя Мотя, – тоже можешь вечером прийти на Крышку. Так и быть, подберём тебя, раз дружбан твой тебя кинул.

Матвей стоял перед Ячным, смотрел ему прямо в лицо. Серёга, вопреки ожиданиям, глаза не опустил, но его зрачки метались туда-сюда, как испуганные крысы в клетке. Подумав немного, Ячный сжал кулаки, выставил их перед грудью, будто собирался боксировать. Это было смешно, и Матвей рассмеялся: и над Ячным, и над собой, таким же ничтожным, ни на что не годным без кого-то сильного рядом. Оказывается, его не трогали только из-за Димона. А теперь его нет – ни в этой школе, ни в этом городе, ни в стране. Ни в убогой Матвеевой жизни.

– Ну что, Палеев? Давай уже, а то звонок скоро.

Кажется, вокруг них собрались все. Стояли, смотрели. Одни скалились, как акулы, другие спокойно ждали развязки.

– Оставьте его в покое! – пробравшись через толпу, рядом с Матвеем возникла Ольга. – Матвей, они тебе что-то сделали? Пойдём отсюда, а?

– О! У Тёти Моти новая защитница объявилась! – Раскатов оживился. – Серьёзно, Палеев? Спрячешься за спину девчонки? Хотя она ничего…

– Да пошёл ты! – выкрикнул Матвей в лицо Максу. – И ты отстань, чего лезешь, куда не просят!

Он буром прошёл через толпу и, не оглядываясь, направился к выходу. Ольга осталась где-то сзади и ничего не сказала, а Макс крикнул в спину:

– Палеев, надумаешь Ячному в морду дать – приходи на Крышку!

Ничего этого Матвей Димону не рассказал. И в школе он больше не появлялся: не потому, что боялся Макса, а просто не шли туда ноги. Утром, когда все собирались на работу, тоже изображал активность: вставал-умывался-одевался, иногда даже выходил из дома, но потом возвращался, ложился на свою кровать и спал. Когда звякал телефон, просыпался, отвечал Димону.

У друга, кажется, всё было хорошо. В школу в этом году пришло много новичков, в том числе русских. Учиться было легко: «Я даже не ожидал, что почти всё буду понимать!» По выходным они с родителями осматривали город, и Димка слал гигабайты фоток и видео, которые Матвей поначалу скидывал в родительский комп, а потом стал удалять сразу после просмотра. Интересно, рассказал Димон кому-нибудь из новых приятелей про него, Матвея? Про лучшего друга, который остался за океаном и жизнь которого развалилась на такие мелкие кусочки, что вряд ли когда-нибудь соберётся в единое целое?

Безнаказанно прогуливать уроки удалось всего три недели. Он так и не понял, почему в школе его не хватились раньше. Видимо, никому не пришло в голову, что Палеев на такое способен. Но потом классная забеспокоилась, не слишком ли долго Матвей болеет, и позвонила маме; та, в свою очередь, потребовала, чтобы папа пораньше пришёл с работы – «для важного семейного разговора». Как назло, Илья в тот день тоже явился домой не к полуночи, а прямо к ужину.

Мама, как настоящий разведчик, молчала до последнего. Разогрела еду, всех покормила, налила чаю. Но когда Матвей, с трудом осилив половину привычной порции и традиционно отказавшись от пряников, собрался идти к себе («уроки надо делать»), мама его остановила:

– Мотя, останься, пожалуйста, нам надо кое-что обсудить.