— Кто еще желает выступить? — раздался по-прежнему невозмутимый голос Костромина. — Нет желающих? Тогда переходим ко второму вопросу: выборам нового состава бюро.
Кандидатуру Игоря никто даже не предложил. Зато Светлана, мстительно взглянув на Игоря, назвала Лену. Когда же подошло время самоотводов и Лена стала объяснять, что работала бы с большим удовольствием, если бы не мешала маленькая дочка, все зашумели: ничего, мол, справишься, кто-то крикнул даже: «Нас обвиняла в пассивности, а сама — в кусты!»
— Вы что же, в комсомольское бюро выбираете в порядке наказания? — снова подала голос Галина Николаевна, все рассмеялись, и Лена тоже. В самом деле, глупо получается — ругала девчонок за равнодушие, а как до дела дошло — струсила. Ну ладно, я теперь дам вам жизни!
При голосовании все подняли руки за Лену, только Игорь и Лида воздержались. На первом заседании нового бюро ей поручили отвечать за производственный сектор, и она охотно согласилась, подумав, что это и есть ее работа. Лена заметила, что инструктор райкома с интересом присматривается к ней. Сначала она покраснела, засмущалась, потом, понимая, что совершает несусветную глупость, быстро показала ему язык, рассмеялась и сразу же сделала серьезное лицо. У инструктора от удивления поползли на лоб брови.
7
Был, правда, и еще один вариант: вернуться в Полтаву. Мама не раз говорила и писала об этом, да разве дело в приглашениях? Лена знала: в любую минуту она может приехать в родной город, поселиться в двухкомнатной, не очень просторной, но такой привычной, до боли знакомой квартире, и никто не упрекнет ее ни в чем, разве только Люська, сестренка, фыркнет, съехидничает, но что с нее возьмешь — молодая да глупая, подрастет, сама разберется, что к чему. И потому Лена, наверное, и не хотела перебираться — утешений, родительской ласки хотелось, до слез хотелось, но к утешениям разве не примешана жалость? Не о таком возвращении мечтала она, да и мечтала ли она о возвращении? Об этом Лена тоже думала и не могла себе внятно объяснить, что же сильнее всего держит ее в Москве. Прописка? Нет, конечно. Чепуха все это. Тогда что же? Театры, в которые она не ходила? Большие, столичные универмаги, в которых почти ничего не покупала?
Лена не могла четко определить причины, но только чувствовала в самой атмосфере, воздухе столицы что-то такое особенное, ни с одним другим городом не сравнимое. Нравился Лене вид, который открывался с Ленинских гор, если подняться на эскалаторе на самый верх, на смотровую площадку у огороженного поручнями обрыва. Со всеохватной этой высоты Москва все-таки не просматривалась насквозь: четко виднелась вблизи чаша Лужников, угадывались знакомые профили небоскребов, зелеными пятнами темнели парки, но далеко еще и впереди, с обеих сторон в тусклом предвечернем мареве, в дрожащем летнем воздухе терялись кварталы новостроек — широко, размашисто шагала Москва. А центр? Всегда возбужденный, лихорадочно-нервный; толпа у «Националя» и ряды машин — четкие и строгие контуры «Чаек», привычные очертания «Волг» и иностранные машины с необычно яркой расцветкой — марок Лена не знала и не различала, но цепкая ее память фиксировала и плоские, низкой посадки, как бы сплющенные лимузины с тремя рядами сидений, и кургузые четырехместные автомобильчики — иногда по вечерам она рисовала Машке эти машины фломастером, а за рулем, в зависимости от полета фантазии, помещала зайца, лису или медведя. Нравились Лене неизбывный людской поток у Арбата и проспект Калинина, который не без тайной гордости она считала своим. Кто станет уточнять, что живет она не в прямоугольных многоэтажках из бетона и стекла, а в старом каменном доме, и кто отнимет у нее ощущение праздника, когда ступала она на широкий, вымощенный плитками тротуар и ноги сами несли ее сквозь разноцветную, шумную толпу — от «Подарков» к «Синтетике», от «Синтетики» к «Москвичке». У Лены отношения с модой были особые, они регулировались нехваткой времени и еще отсутствием лишних денег; она оставалась вполне или почти хладнокровной там, где кипели страсти.
Впрочем, дело было не только в деньгах. До развода с Сережей, до того, как родилась Машенька, Лена еще пыталась, как говорится, следить за модой. Но чем сильнее вовлекалась она в эту честолюбивую погоню, тем больше разочарований поджидало ее. Модные вещи, как правило, нужно было д о с т а в а т ь, а это стоило не только денег, но и унижения, и каково было потом видеть, что точно такие же туфли или кофточку носят в с е, словно в насмешку над ее стараниями.
Однажды по секрету (только ей, и никому больше!) Светка Гаврикова сказала, что где-то в Люберцах есть ателье, в котором шьют юбки и куртки из замши. Об этом ателье никто не знает, вообще оно шьет для магазинов, но в конце месяца «выбрасывают» иногда для плана несколько дефицитных изделий.
Лена так и не поняла, чем была вызвана доброта Светки — бескорыстием или ей просто скучно было ехать за город одной, но так или иначе они встретились рано утром в субботу на Казанском вокзале, чтобы успеть к открытию ателье.
И не одни они, как выяснилось. По рукам уже гулял тетрадный листок, на котором записывались в очередь, но как только открыли ателье, листок исчез бесследно, ожидавшие в беспорядке хлынули в двери, и Лена поначалу поддалась ажиотажу, стала протискиваться вперед. Но потом вдруг ее охватило полное безразличие, и она вышла на улицу. Рядом с ателье была лужайка, неизвестно как уцелевшая среди асфальта, на ней росли одуванчики. Лена срывала их один за другим, дула изо всех сил и долго смотрела, как медленно оседают вниз маленькие прозрачные парашютики. Было обидно, конечно: проснулась рано, тащилась в такую даль — и уехать с пустыми руками. Да и еще одно: стыдно признаться, но Лена немного стеснялась и боялась своих соседок по очереди. Зимой стеснялась своего пальто неопределенной длины, сшитого еще в ту пору, когда соперничество «мини» и «макси» не занимало умы ее юных соотечественниц, летом — любимого матросского платья. Вот удивительно: насколько свободно и легко чувствовала она себя в нем дома, в Полтаве, настолько в Москве ей приходили в голову сомнения: не слишком ли оно провинциальное?
Словом, у Лены отношения с модой были вовсе не простые. Что же тогда тянуло ее в магазины, если она знала о более чем скромных своих покупательских возможностях? Матовый, чуть мерцающий свет неона, бесшумные эскалаторы, мягкий женский голос на фоне приглушенной музыки: «Одно из достижений современной химии — изделия из искусственного шелка. Они красивы, элегантны, удобны… Если вы увлекаетесь фотографией, приветливые, знающие продавцы…» За углом, в десяти шагах отсюда, Лена могла спокойно, без толкотни, купить пакет молока и стограммовый кусок масла, но ее почему-то упорно тянуло в гастроном «Новоарбатский», где горьковато-ванильный запах свежемолотого кофе смешивался с резким, пряным запахом сельди, с ароматом горячего, только что испеченного хлеба. И здесь — броуновское движение, возникают и распадаются очереди, кто-то тянет чек через головы, кто-то развернул карту-схему Москвы и пытается определить дальнейший свой маршрут, кто-то стоит растерянный, ошеломленный шумом и толкотней… Лена привычно снует по лабиринту отделов — колбасный, молочный, хлебный… Ощущение многолюдства никогда не раздражало ее, напротив, нигде она себя так не чувствовала н а е д и н е с собой, как здесь, на шумных магистралях.
И все-таки, наверное, сильнее всего Лену удерживал в Москве стиль ее жизни — непростой, напряженный, связывающий воедино миллионы людей. Какая разница, где чертить узлы спортивных сооружений — в Москве или Полтаве? В этом разницы действительно не было, но была она в другом. Лена тянулась к многолюдному обществу: ей казалось почему-то, что там, где собираются вместе современные, умные, интеллигентные люди, невольно образуется магнитное поле, и любая, самая ничтожная мысль, попадая в это поле, сразу обретает значительность и глубину. Она не любила участвовать в спорах, но очень любила слушать их, отмечая про себя, где собеседники говорят искрение, а где рисуются, позируют, что-что, а фальшь Лена привыкла различать безошибочно.
