Я подосадовал про себя: принесла нас нелегкая! Хотя, когда в доме тяжелобольной человек, всегда не вовремя. И я предупредил Тамару:

— Мы ровно на одну минутку. Разговор очень короткий.

Она равнодушно скользнула взглядом и сказала без всяких эмоций:

— Сейчас мать докормлю, и будем разговоры разговаривать.

Держалась Тамара спокойнее, чем в прошлый раз, без раздражения и нервозности, но в излишней приветливости обвинить ее было трудно.

Клавдия Федоровна, чувствуется, узнала меня, постаралась улыбнуться, но улыбка на непослушном, лишь наполовину повинующемся лице вышла искаженной и жалкой. Старушка сказала дочери, чтобы та угостила нас, и это вполне невинное предложение вызвало у Тамары бурю:

— Они сюда не картошку есть приехали. Люди по делу.

Правда, спустя минутку Тамара спросила напряженно:

— Капусту будете? Или, может, грибы соленые?

— Да у тебя, Тома, не все дома! — закричал Авдеев, возбужденно хлопнув себя кепкой по колену. — Мы ордер привезли тебе, дуреха, а ты жмешься, грибки зажать хочешь! Да по такому случаю!

— Подожди, Гена, не шуми, — остановил я его.

Зря он влез с этим ордером, поторопился.

— Да? — недоверчиво протянула Тамара. — Это с какой же, извините, стати? За то, что изобретателя послушалась, а он рыбу потравил?

Услышав про ордер, Клавдия Федоровна заволновалась, вопросительно переводила взгляд с меня на Авдеева и спросила у дочери:

— Ордер? Нам?

— Ну нам, мама, нам, не соседям же! — раздраженно ответила Тамара и продолжила другим голосом, растерянным и дрожащим: — А посмотреть можно?

— Зачем смотреть! Бери его и переезжай. Только зайди завтра в исполком, распишись, что получила ордер. Держи!

Я протянул розоватый бумажный прямоугольник и почувствовал, как перехватило от волнения в горле: то, что для меня так или иначе было ходом в стратегической игре, для двух этих женщин — событие, переворот в жизни: не надо заботиться о дровах и топить печь, не надо таскать воду в дом, не надо по холоду выбегать за огород, к деревянному строеньицу… А что, разве они не заслужили этого?

— Томочка, радость какая! — с напряжением выговаривая слова, отчего возникало невольное противоречие между смыслом и интонацией, сказала Клавдия Федоровна. — Приезжайте к нам почаще.

— Мама, он теперь директор, у него нет времени, — сердито отрезала Тамара. Слова матери она встретила почему-то с раздражением.

— Конечно, конечно, — продолжала старушка, не слушая, что сказала дочь. — Я мешаю вам. Бог мне смерти никак не дает.

— Мама, о чем ты! Да ты скоро поправишься, вот увидишь!

Я чувствовал, нужно уходить, но все же хотелось узнать, что будет завтра говорить Тамара.

— Кстати, — сказал я непринужденно, — расписаться за ордер сможешь в два часа, когда пойдешь в горком партии. Это в том же здании.

— Не пойду я! — с тихим упорством ответила Тамара.

— Как это — не пойдешь?

— Чего я там не видела?

У меня опустились руки. Ну что здесь скажешь?

— Ишь, чего придумала — не пойдет! — заволновался Авдеев. — Да я за волосы приволоку тебя, дуреху! На меня будут бочку катить, а ты хочешь в сторонке остаться.

— А что я им скажу? — угрюмо спросила Тамара.

— Да брось ты темнотой деревенской прикидываться! Когда на дежурстве лаешься, слова находишь. Если кто станет завтра тянуть на меня, ты пусти его на полусогнутых. Так, Игорь Сергеевич?

— Ну, не совсем. Тамара, если не хочешь выступать, — это твоя воля. Но пойми, даже если ты просто придешь в горком, Плешаков побоится открыто клеветать на Геннадия, испугается твоих опровержений. Ты понимаешь меня?

— Да выступит она, выступит! — горячился Личный Дом. — Вы не знаете, какой у нее язычок, почище бритвы. Это сейчас она тихонькая.

— Ладно, приду, — согласилась Тамара. — Только говорить я все равно не буду.

Мы попрощались, я предложил Авдееву подвезти его до общежития, но тот уперся, сошел на развилке.

— Вам отдохнуть нужно, речь приготовить, каждая минута дорога, — объяснил он.

— Смотри, не опоздай завтра, — предупредил я Геннадия. — Здесь, как на вокзале: лучше прийти на полчаса раньше, чем на минуту позже.

Опоздать Личный Дом не опоздает, этого я не опасался, а вот как он выступит, что будет говорить? Иногда его заносит в такие дебри, что, как говорит сам Гена, без переводчика не разберешься. Впрочем, зачем гадать, что будет завтра, — ждать осталось совсем недолго.

5

Утро было холодное, обещавшее свежий, прозрачный день, какие летом в Москве случаются нечасто. Только что выглянуло солнце, я подставлял себя под длинные, косые его лучи, но теплее мне почему-то не становилось. В утренней тишине особенно резко и напряженно прозвучал гул взлетающего самолета. Наверное, это был первый рейс. Отсюда, издалека, аэропорт, его стеклянный, свинцово отсвечивающий куб казался безмолвным, вымершим.

Гул взлетевшего самолета нарастал, в нем слышалось что-то неестественное, зловещее. Рядом со мной промелькнула огромная треугольная тень; я поднял голову и увидел над березками в бледной голубизне неба слепящий блеск алюминия. Самолет набирал высоту; корпус, крылья, каждая заклепка его дрожали от исполинского перенапряжения. Как был красив он, утробно ревущий своими могучими турбинами, подсвеченный лучами низкого солнца! Красив и грозен. Я смотрел на самолет и даже не сразу заметил, что он замер на ничтожную долю секунды, словно наткнулся на невидимое препятствие. Что-то сладко заныло у меня внутри, как бывает при воздушных ямах. Странное ощущение вызывала оцепеневшая на миг машина: я словно бы находился в эту секунду в самолете, чувствовал, как натянулись привязные ремни, когда после едва слышного толчка он накренился и стал терять высоту; и одновременно я стоял на земле и, уже предчувствуя, что последует за внезапным сбоем движения, инстинктивно взмахнул руками, будто и впрямь в моих силах было спасти эту гигантскую махину в то мгновение, когда она еще застыла в воздухе, когда пилот отчаянно выжимал из двигателей все, что могло бы удержать ее в полете, и всего несколько секунд, казалось мне, не хватает, чтобы самолет преодолел коварное притяжение земли… Он падал стремительно и медленно. Задрожав, одновременно отломились оба крыла и вместе с фюзеляжем обломками рухнули вниз. Раздался гулкий взрыв, и сразу же заполыхали березы внуковского леса. Пламя приближалось ко мне, надо было бы побежать вперед, к аэродрому, откуда с визгом пронеслись пожарные машины, «мигалки» на крыше разбрасывали сиреневые снопы искр, но я чувствовал, как ноги приросли к земле, и в памяти моей снова и снова, с замедленной скоростью повторялся один и тот же кадр: дрогнувший, застывший на мгновение самолет разламывается в воздухе на куски, и, падая на деревья, они становятся неправдоподобно, угрожающе огромными. Я с изумлением думал о том, что предчувствие катастрофы жило во мне сегодня с самого утра. Внезапно березы заполыхали прямо передо мной, потом сбоку и сзади, и я оказался в огненном кольце. Первыми на мне вспыхнули волосы, я принялся их тушить, бросился на землю, но земля уплыла у меня из-под ног. Я закричал…

— Что с тобой? Игорь, что с тобой?

Я открыл глаза. Было уже светло. Люся испуганно смотрела на меня; она провела ладонью по моему вспотевшему лбу, убедилась, что температуры нет, и сказала сердито:

— Нет, так больше нельзя! С этой работой и до больницы недолго…

«Старая песня», — машинально отметил я про себя, но сегодня эти слова, всегда меня раздражавшие, услышать было почему-то приятно. Взглянул на часы — половина одиннадцатого, мимоходом заметил — суббота, тридцатое октября. Да, неплохо начинается мой отпуск; крепко выспаться — это великое дело. О вчерашнем заседании в горкоме вспоминать не хотелось; да, кстати, оно как бы выветрилось из памяти, словно вовсе и не было этой двухчасовой баталии.

Из своей комнаты прибежал Андрюшка. Он принес бумажный самолет, склеенный вкривь и вкось, и спросил обиженно: