— Да, да, Галя, ступай. Дай только списочек, кто меня разыскивал.
Я бегло посмотрел записи. Фамилии Тамары там не было.
— Скажи, а не звонила мне Печенкина, начальник смены на СБО? Я просил ее зайти.
— Ах, да! Звонила. Я записала ее на отдельном листочке. Вот: «Мама больна, не может прийти».
— Мне мама ее не нужна…
— Нет, Игорь Сергеевич, это я прочитала неправильно. У нее мама больна, поэтому Печенкина не может прийти. Сказала, что позвонит завтра.
Я попрощался с Галей. Ну что ж, теперь можно спокойно поработать. Правда, все относительно: на комбинате сейчас заступила вторая смена, работа не прекращается, и в любую минуту в каждом из цехов может что-нибудь произойти, мне придется бросить все дела и срочно мчаться туда. И все-таки в заводоуправлении рабочий день закончился, звонки и посетители резко пошли на убыль.
К вечеру котельная устроила пробную топку — сразу в кабинете стало уютнее, исчез противный запах сырости, идущей от непросушенного плаща.
Я открыл папку с почтой. Председатель исполкома из поселка Передовой просил выделить для медпункта детского врача. Педиатра нет уже полгода, медсестра не всегда умеет правильно поставить диагноз, и были случаи, когда только чудом удавалось спасти ребятишек. Все эти соображения излагались в письме с житейской обстоятельностью и дотошностью, хотя, как любит говорить Вадим, если поставить вопрос ребром, все упирается в одно: выделить детского врача поселку — значит отнять у городской поликлиники еще одного специалиста. Не знаю, право, как поступить. Да и не мое это, если разобраться, дело. Я написал: «На усмотрение главврача поликлиники», — отложил письмо в сторону, но все еще продолжал думать об этой просьбе. Город растет, а поликлиника все та же, что и пять лет назад. В регистратуру очередь занимают с пяти утра, попасть к врачу — полдня потратить. А когда она будет, новая поликлиника? Опять передвинули в число объектов второй очередности… И врачей не хватает. Слава богу, отыскали среди пенсионеров нескольких специалистов, уговорили поработать на полставки. Не знаю, правда, что получилось. Ира как-то рассказывала о дежурном терапевте, работающем на вызовах, — высокий сутулый старик лет семидесяти, он ходил медленной, шаркающей походкой и почти в любую погоду был одет в линялое старомодное пальто, на ногах — галоши. Первый вопрос, который он задавал: «Курите?» Если больной курил, старик сурово и убежденно внушал: «Надо бросать!» Если же нет, он несколько минут озадаченно молчал, потом приступал к осмотру. Какие он ставил диагнозы, какие прописывал лекарства, один бог знает, хотелось верить, что вреда он не приносит, а польза… что польза — ходит по вызовам, и за это спасибо.
Длинно, прерывисто заверещал телефон. Междугородная.
— Таежный, ответьте Москве, — взвинченным, раздраженным голосом приказала телефонистка. — Москва, не вешайте трубочку, Таежный по вызову!
Через несколько секунд молодой женский голос, нелепый и мелодичный, вкрадчиво спросил:
— Игорь Сергеевич? Добрый день. Как вы себя чувствуете? — И, не дожидаясь ответа, моя милая собеседница сообщила доверительно: — Сейчас с вами будет говорить Вячеслав Степанович.
Вячеслав Степанович Котельников, заместитель министра, бывший директор нашего комбината. Вот так, по цепочке, передали ему меня и, ожидая, пока замминистра возьмет трубку, я попытался представить его, но воображение не срабатывало, и вместо подтянутого, щеголевато одетого, каким я видел Котельникова в последнюю свою командировку в Москве, я упорно вспоминал грузного, в темно-синем, просторном — на размер больше, как мне всегда казалось, — свитере, с которым он не расставался от осени до весны, стриженного под «полубокс» — любимую прическу лучшего комбинатского парикмахера. А сейчас пошлифовала столица-матушка нашего бывшего директора, крепко пошлифовала! Ну и правильно, во всем нужен стиль… Вон какой голосок ангельский у его секретарши…
— Приветствую, Игорь Сергеевич, приветствую, дорогой, — зарокотал знакомый голос, мощный, басовитый. А слова «дорогой» и «приветствую» — министерские, вновь приобретенные, в Таежном за ним они не водились. — Извини, но я сразу о деле. Утром шеф посмотрел наметки плана на следующий год. Все хорошо, но картона и небеленой целлюлозы маловато. Вот даже написал на полях: «Резервы» — и восклицательный знак поставил. Подумай-ка над этим, дорогой!
Меня такой разговор не застал врасплох. Каждую осень начиналось то, что я называл про себя «перетягиванием каната»: мы называли цифры ниже наших возможностей, министерство давило на нас, предлагало план с явным превышением, в результате долгой и хитроумной тяжбы удавалось прийти к среднему варианту. Премудрость эту Котельников знал прекрасно, не хуже меня, другое дело — теперь интересы его изменились, и он будет навязывать мне то, от чего сам прежде открещивался.
— Три процента прироста по целлюлозе и пять по картону, Вячеслав Степанович. Но больше — никак.
Я слышал, как мой предшественник негромко повторил кому-то эти цифры, как обменялся он короткими репликами с невидимым мне собеседником и жестким голосом сказал в трубку:
— Маловато. Просто мало! — Потом помолчал и уже другим тоном, помягче, объяснил: — Понимаешь, Соликамск посадил нас на мель. Затеяли реконструкцию, но ты же знаешь наших строителей… А целлюлоза эта уже задействована во всех планах. Теперь вся надежда на другие комбинаты. В общем, подумай, дорогой.
Если так, то ситуация посложнее, чем я себе представлял. Но и мне не легче: в следующем году надо ставить на ремонт несколько технологических линий — сколько можно тянуть? Считай, полтора-два месяца простоя, и то, если ремонт пройдет строго по графику. Я сказал об этом Котельникову.
— Да отложи ты свой несчастный ремонт! — возбужденно закричал он в трубку. — Тоже мне, нашел время! Ну перенеси на год. Взгляни, дорогой, на это дело пошире, не только со своей колокольни.
Я подавленно молчал. По своему опыту я знал, что план министерство никогда не срежет. Не для того оно создано. Поэтому обещание, что через год нам дадут спокойно провести ремонт и занизят по этой причине показатели, я сразу вынес за скобки. Нет, нужно отбиваться.
— Вячеслав Степанович, ты же сам помнишь: все линии работают на пределе. Не сделаем вовремя ремонт, пойдут аварии, одна за другой. Себе дороже.
Несколько секунд Котельников не отвечал, видно, задумался над моими словами, потом сказал негромко:
— Все понимаю, дорогой. Но и ты нас пойми. Нам бы один год продержаться. Всего год! Ну не жмись, помети по сусекам, наверняка наберешь что-нибудь. Это не я тебя прошу — шеф просит, да и не он один, сам понимаешь. Сколько в стране лесов, а бумагу покупаем на валюту. Ну! Подумай, дорогой, подумай! Стране нужна бумага, очень нужна!
Нужна бумага… Еще бы не нужна! В последнюю свою поездку в Москву я ощутил это со всей наглядностью. В овощном продавщица насыпала яблоки прямо в сумки и авоськи: кончились пакеты; один мужчина долго рассовывал яблоки по карманам, пока какая-то добрая душа не снабдила его газетой. На Петровке, у Пассажа, стояла гигантская очередь: думал — за женскими туфлями или зонтиками, оказалось — за туалетной бумагой, ее покупали по десять рулонов и несли их большими связками. А неподалеку, на Кузнецком, очередь поменьше, но тоже вполне внушительная, дожидалась, пока разгрузят машину с книгами — был день привоза, новинок ожидали терпеливо и основательно, как объяснили мне, несколько часов. А что у нас, в лесном краю, творилось с теми же книгами или с подпиской! Все, что было в лимите, доставалось по жребию, одному из двадцати желающих. Не хватает бумаги! Нужна бумага… Я ли не понимаю этого! Но все-таки не любой ценой. Любой ценой — этот лозунг уже не раз выходил нам боком, пора бы и поостыть немножко. Я ответил неопределенно и, кажется, разочаровал Котельникова. Он холодно попрощался: «Ну-ну», — а я прекрасно знал, что эти слова ничего хорошего не означали.
Но странное дело: все время, пока продолжался разговор, меня занимали другие мысли — сказать или не сказать Котельникову о том, что произошло на станции? Лучше всего, если он узнает об этом из моих уст, в моей интерпретации. Но что-то и удерживало меня: во-первых, не было пока полной ясности, зачем заранее рвать рубаху на груди; а, во-вторых, момент был не совсем подходящий. Новость годилась только для того, чтобы разжалобить их там, в министерстве: вот, мол, беда у нас. Но Москва слезам не верит да и не любит их, кстати говоря.
