В доме было жарко натоплено, пахло старым, сухим деревом и клеем.

— Хотите помыть руки? — предложила Мария Михайловна. — У нас теплая вода круглые сутки, — с гордостью объяснила она. — Всегда можно нагреть колонку, чтобы постирать или принять ванну.

Воронина не оставляло ощущение, будто он находится где-то на даче. Чувствовалось, все блага цивилизации приходили сюда постепенно; и самодельная перегородка для ванны и туалета, и тумбочка под раковиной яснее всяких слов говорили о том, сколько времени, труда, нервов затратили хозяева этого дома, чтобы обеспечить себя элементарными, в сущности, удобствами. Здесь, в этих стенах, прошла вся их жизнь, и стены эти, и этажерка с книгами, и каждая половица напоминают о пережитом за многие годы так быстро пролетевшей жизни.

Воронин слушал старика, мерил давление, а Мария Михайловна впилась глазами, следила за каждым его движением.

— Ну, что с ним? — нетерпеливо спросила она, как только Воронин отложил стетоскоп. — Плохо? Очень плохо? — И, не дождавшись ответа, обратилась к мужу: — Коля, ты не молчи! Скажи врачу обо всем, что тебя беспокоит. Я ведь знаю, ты привык терпеть, никогда не жалуешься.

Тот поморщился, сказал слабым голосом:

— Перестань, Машенька. Сердце немного покалывает, вот и все. Это ерунда. Скоро пройдет.

Мария Михайловна повернулась к Воронину и опять с тревогой спросила:

— Доктор, это очень опасно?

Что он мог ответить? Старику было семьдесят три года. Этого немало даже при отменном здоровье, а у него оно вовсе не было таким. Опасно — безопасно, что тут скажешь…

Воронин считал, что человек привыкает ко всему. К страданиям, боли; быть может, к боли прежде всего. За семь лет работы на «скорой» он насмотрелся всякого: видел ожоги, после которых лицо превращалось в багрово-глянцевую рану, видел раздавленные или отрезанные конечности, когда неровными лоскутками свисала кожа, белели оголенные кости; видел парализованных, разбитых инсультом — человек силился сказать что-то, но получались у него отрывистые, разрозненные обрывки слов, бессмысленное нагромождение звуков; видел сердечников после второго или третьего инфаркта… Ко всему человек привыкает. Ведь и сам Воронин привык ко многому — он загрубел, пропитался защитной эмульсией, и это, кстати, было и профессиональной реакцией; он не мог позволить себе такой роскоши — сочувствовать больному, проникаясь его переживаниями, он обязан был мгновенно оценить ситуацию и принять точное решение.

И все-таки часть души осталась незащищенной. Самым тяжелым для Воронина было наблюдать старость и беспомощность — именно наблюдать, потому что ни медицина, ни наука ничего не могли пока противопоставить природе. Нет, он не мечтал об эликсире бессмертия и даже считал справедливым, что каждому на земле отмерен определенный срок. Только очень уж печально было наблюдать его итог: немощная, дрожащая рука, полузабытье, столик, заставленный лекарствами… И — судорожный, жалкий спор с судьбой: еще год отвоевать у нее, месяц, неделю, час… Когда выпадал вызов к такому больному, Воронин остро завидовал своей помощнице: со всем эгоизмом и бесстрашием молодости, которая уверена, что длиться она будет вечно, Зоя отстраняла от себя все то, что на Воронина действовало угнетающе, и чужая слабость, чужое бессилие только убеждали ее в собственной силе и здоровье.

Да, семьдесят три года. С этого и нужно начинать, а электрокардиограмма, анализы — уже второе дело. Хотя, подумал Воронин, надо написать направление, чтобы утром приехали из поликлиники, сделали ЭКГ. А пока — ничего угрожающего нет, боль можно снять уколом, и все должно быть в порядке.

— Ну, доктор, ну, что с ним? — допытывалась Мария Михайловна.

Самым спокойным голосом, на который он был сейчас способен, Воронин объяснил, что нужно делать: полный покой, избегать резких движений, и никаких переплетных работ — пусть книги отдохнут немножко, а завтра обязательно снять кардиограмму и довериться участковому врачу.

Он говорил, а перед глазами находилась полотняная домашняя рубаха с воротом, отороченным зеленой каймой. В каждой строчке здесь чувствовались любящие руки; Воронин не мог объяснить, отчего у него возникло такое ощущение, но оно возникло, и он остро позавидовал старику: если к старости кроме прожитой жизни остается еще и непогасшая любовь — можно ли мечтать о чем-нибудь большем? «Мне и умирать тогда было бы не страшно, — подумал Воронин. — Жалко, конечно, но не страшно».

Когда вышли из дому, направились к машине, Зоя неожиданно преградила ему дорогу:

— Я хочу спросить. Если вас человек обманет, что вы будете делать?

— Ну, знаешь… — оторопел Воронин. — Смотря какой человек.

— Самый близкий, — напористо, быстро проговорила Зоя. — Жена, например.

— Возьму ружье и застрелю, — шутливо ответил Сергей Иванович и для наглядности даже вытянул вперед руку, делая вид, что прицеливается. Ему не понравился этот разговор, который мог завести слишком далеко.

— Я серьезно… — Зоя с обидой взглянула на Воронина, тот понял: девушку что-то мучает и потому весь вечер она сама не своя.

Он спросил мягко:

— И у тебя… ситуация аналогичная?

Она молча кивнула головой и отвернулась. Свет уличного фонаря не достигал дорожки, было темно, но Воронин почувствовал, что Зоя готова расплакаться. Он взял ее за локоть:

— Но ведь ты, кажется, не…

— Не замужем? Штампа у меня нет в паспорте, но вообще-то я…

Воронин решил свернуть этот странный разговор — с недомолвками и околичностями — и сказал:

— Ничего, Зоенька, все будет хорошо. Вот увидишь!

На Зою эти слова подействовали еще хуже.

— Хорошо! Да я после этого никому не верю!

Воронин не знал, что делать, топтался рядом с Зоей и глупо повторял одно и то же: «Все обойдется». Зоя продолжала всхлипывать:

— Я дурой была, все ему позволяла. А он вчера… смотрит на часы и говорит равнодушным, даже ленивым голосом: «Пора идти. А то жена будет волноваться». У меня все так и оборвалось. И даже не от того, что он обманул меня, оказался женатым, а от того, как он об этом сказал. Подразнить решил, что ли, поиздеваться? Но за что? Мне захотелось закричать, ударить его, а я вся словно онемела, пальцем не могу пошевелить, только лежу и улыбаюсь бессмысленно, у меня всегда такая улыбка, когда не могу собой управлять. А он смотрит выжидающе, как я отнесусь к его словам, видит, вроде бы все в порядке, и говорит: «Ты молодчина. Знаешь, что цыганки советуют молодым девушкам: «Не водись с холостым — ни на ком не женился и на тебе не женится. Не водись с разведенным — жену бросил и тебя бросит. Водись с женатым — жену не бросил и тебя не бросит никогда». Это он меня просвещает, представляете?..

Зоя помолчала, потом всхлипнула:

— Сергей Иванович, миленький, что мне делать? Я хотела рассказать вам, ведь вы добрый, вы должны понять. А вы, как назло, сегодня кричите на меня весь вечер. Тогда и я решила говорить все назло, чепухи разной наболтала.

Воронин подумал: и впрямь вечерок выдался сегодня — сплошные исповеди. И почему-то все ждут душевного исцеления. Тут со своими делами не разберешься… И он не нашел ничего лучшего, как повторить еще раз:

— Все обойдется, Зоя, поверь мне.

— Да-а, — обиженно протянула Зоя, — хорошо вам, мужчинам. У вас работа, или футбол, или закатились куда-нибудь — и забыли обо всем.

Зоя продолжала жаловаться, но Воронин почувствовал, что на этот раз его слова достигли цели.

— Ну ладно, пойдем, а то Егорыч, наверное, уже заснул в машине.

— Вы только ему не говорите ничего, — попросила Зоя.

— Могила! — приложил Воронин руку к сердцу.

— Куда теперь? — спросил Егорыч.

Воронин показал ему адрес: Ленинградское шоссе, дом 345.

Они проехали водный стадион, потом слева остался Речной вокзал, вот и универмаг «Ленинград» с притушенным светом в окнах. Впереди обозначилась арка моста, а номера домов все еще держались в пределах ста.

— Что, Егорыч, в Ленинград решил нас увезти? По Невскому захотелось прогуляться? — весело спросил Воронин.