Когда Степан пришел в цех, Володька крупными ломтями резал хлеб, Надя пыталась сделать нечто вроде бутербродов, Федя с упоением рассказывал о вчерашнем концерте. С тех пор как Федя познакомился с Оленькой, он был в курсе всех профессиональных тайн эстрады, в том числе и таких, на ком женился популярный певец и сколько лет его ребенку от первого брака.

— А после концерта, — сказал Федя со значительным видом, — мы пошли поддавать…

Но, к великому его огорчению, эти слова все оставили без внимания. Надя не могла больше наблюдать за неумелыми действиями Володьки, возмутилась:

— Кто же так режет хлеб?!

— А что?! Нормально! Мы ведь не в ресторане!

Надя молча отобрала у него нож, принялась резать сама.

— А потом мы пошли поддавать, — повторил Федя и опять почувствовал, что фраза явно не вызвала того эффекта, на который он рассчитывал.

— Лимонад небось пили? — ухмыльнулся Володька. — От водки ты сразу скопытишься.

Надя смерила Володьку осуждающим взглядом и сказала Феде тоном старшей сестры:

— Не учись этим глупым словам. Ничего хорошего в них нет.

— А что, — хорохорился Федя, — поддача была законная. Утром просыпаюсь, голова раскалывается.

— Все пьют, — философски заметил дядя Миша. — Не пьют только телеграфные столбы.

— Неправда, — перебила его Надя. — Во-первых, пьют не все…

— Дед и говорит, что не все, — захохотал Володька. — Телеграфные столбы не пьют.

Степан не стал вмешиваться в разговор, вспомнил, что собирался позвонить Светлане.

Пока ее нашли и позвали к телефону, он успел съесть два бутерброда и понял, что еще больше проголодался. Вечно этот «пикап», который возит обеды из трестовской столовой, ломается, приходится перебиваться всухомятку, а так и до язвы недалеко.

— Привет. Ну, что у тебя? — услышал он Светкин голос.

— Ничего. Все нормально. Народу очень много. А у тебя?

— Тоже ничего. Ты обедал?

— Не привозили сегодня, машина сломалась. Купили кое-что, бутерброды сделали.

— Я же говорила: возьми термос!

— Ну ладно! Ты что хотела сказать?

— Ничего. Просто узнать, что у тебя.

— Ну, и у меня ничего.

— Когда домой?

— Как всегда.

— Ну, пока.

— Пока.

Степан повесил трубку. Зачем он звонил? Какая-то бессмыслица. Но не позвонишь — целая история. А так — словно обряд священный выполнил и все в порядке.

— Что, отчитался перед женой? — усмехнулся Володька. — Ловко она тебя подцепила — все время на крючке держит. Говорил тебе: не женись!

— Не слушай его, Степа, — вступилась Надя. Прямых споров с Володькой она избегает, но вот так, как сейчас, любит ему возразить. — Он тебе просто завидует.

— Я? Ему? Да в чем завидовать — в том, что хомут на шею надели? Я человек вольный!

— Жениться тебе надо, Володька! — вмешался в разговор дядя Миша. — Хватит девкам мозги крутить.

— Да кто сейчас женится? Только дураки. У Степки одна жена и та проходу ему не дает. А у меня их десять штук. Ну, не десять, а меньше двух сразу никогда не бывает. Станут ревновать, я тут же привожу третью, и они мигом затихают.

— Нахал ты, Володька! — не выдержала Надя. — Хочу на тебя посмотреть лет через двадцать, когда все десять жен тебя бросят и ты никому не будешь нужен. Тогда по-другому запоешь!

— Ну, до этого еще дожить нужно!

Степан решил не реагировать на разговор, хотя речь шла именно о нем. Что там говорить: он немного завидовал Володьке, завидовал той легкости, с которой тот сходился и расходился с женщинами. Но таким, как Володька, нужно родиться, и если он не был на Володьку похож, то и говорить тут не о чем. Степан вспомнил о том, как, вернувшись из армии, он первые недели страдал и мучился оттого, что не мог ни с кем познакомиться. Не везло, как говорится. Правда, кто-то из приятелей пытался ему помочь, но все-таки это явно не то, когда не сам знакомишься, а тебя знакомят, словно кота в мешке покупаешь…

Степан почему-то снова вернулся к мыслям о квартире: когда они получат ее, сразу и отношения со Светкой наладятся, а то она раздражается из-за каждой мелочи, все-таки в чужом доме живут, с чужим человеком.

Степан съел еще один бутерброд с сыром, сыр был твердым и невкусным.

— Вы что, сыр в ломбарде покупали? Ему уже сто лет, не меньше.

— Я ведь говорил, — оживился дядя Миша, — я говорил, что вместо сыра надо было купить сала. И вкуснее, и полезнее.

— Иди ты, дед, со своим салом знаешь куда? — проворчал Володька. — Заладил одно и то же: сало да сало.

— А что, — сконфузился дядя Миша, — зимой холодненькое сальдо…

— Не все его любят, — попыталась внести миролюбивую нотку Надя. — Степа, — предложила она, — позвал бы ты Громоотвода. Сидит небось голодный.

— Он голодный! — возмутился Володька. — Да у него всегда полный портфель еды. Жена ему собирает. Там и термос, и котлетки, и печенье.

— Ты что, проверял? — проворчал дядя Миша.

— Очень нужно! Просто заглянул как-то к нему в обед, а он смутился, давай все газеткой на столе прикрывать. С тех пор запирается на перерыв, ему, видишь, неловко, что он питается, как и все люди.

— Хватит скалить зубы, — оборвал дядя Миша Володьку. — Ты опять сегодня шабашил?

— Что, завидуешь? — огрызнулся Володька. — Левачь и ты, на здоровье. Кто смел, тот и съел!

— Никогда холуйским деньгам не завидовал. А насчет того, кто смелый, это мы скоро увидим.

— Да я пошутил, дядя Миша! — пошел Володька на попятный. — За кого ты меня принимаешь? Да чтобы я из-за рубля…

— Ладно, Володька, хватит дурочку разыгрывать, — спокойно сказал дядя Миша. — Я тебя понял, и ты меня тоже. А там твое дело.

Володька встал, натянул полушубок и со злостью отфутболил ногой отвертку, лежавшую на полу. Но, прежде чем выйти из мастерской, сказал натянуто-небрежным тоном, объясняя свой уход:

— Пойду воздухом подышу, что ли…

Когда Володька закрыл за собой дверь, Надя неожиданно для всех пожалела его:

— Может, зря ты его так, дядя Миша?

— Ничего, ничего, пусть проветрится, это ему полезно.

Степан подумал о том, что все они осуждали Володькино левачество, но сказать об этом каждому из них что-то мешало. Впрочем, нет, не так: ничьи слова для Володьки не были серьезны и авторитетны. Даже внушения директора. Володька прекрасно знал, что Громоотвод за всем не уследит, а если узнает случайно, что он опять слевачил, то покричит минут пять, но тем дело и кончится. Надя… У нее с Володькой свои счеты, но если она и скажет что-нибудь, то больше жалея, чем осуждая: смотри, мол, попадешься, на такие дела сейчас смотрят строго. Федю Володька вообще всерьез не принимает, «шпендрик» — вот и весь разговор.

А что же он сам, Степан? И вот здесь он не мог понять, что мешало ему хоть однажды высказать, ну, даже в шутку, что он на этот счет думал. Нет, в шутку об этом не скажешь. Степана всегда унижал этот копеечный подкуп, где бы он ни происходил — в кинотеатре, когда какие-нибудь хмыри за лишний полтинник перепродавали билеты, если в кассе их уже не было; в такси, когда, сколько бы копеек ни настучал счетчик, шестьдесят или восемьдесят, сдачу с рубля ожидать считалось как-то неловко и даже унизительно.

Степан злился на себя за чрезмерную щепетильность и все равно никак не мог примириться с тем, что за двадцать копеек или за три рубля один человек становился чем-то обязан другому; никак не мог он привыкнуть к этому, в любом случае — и когда сам должен был давать гардеробщику «на чай», а тот с подобострастно-озабоченным видом натягивал на тебя пальто, и в других ситуациях, когда в мастерской, например, меди и серебра не хватало, приходилось спрашивать мелочь, чтобы как-то разойтись с клиентами, а некоторые великодушно отказывались от сдачи, от двенадцати или семи копеек. Степан в таких случаях всегда мучился, переживал. А ведь подумать, что здесь особенного… В эту же самую минуту выходил из цеха улыбающийся Володька и за полчаса обирал кого-то на трояк или пятерку. Давно хотел Степан обо всем этом высказаться, но получилось почему-то, что он опять промолчал, а говорить взялся дядя Миша.