Литмир - Электронная Библиотека

— У, кулачье отродье, — послышалось из толпы.

Берданка в руках у Дмитрия грохнула. Из толпы застонали. Есть первый раненый. Начало положено.

— Ты что, Дмитрий, ошалел, по живым людям стрелять? — изумились в толпе.

— Где тут люди? — загремел Дмитрий, — не вижу людей. Вы — скоты, а не люди. Вам волю дай, на четвереньки встанете и замычите.

— Да что с ними валандаться, кончать их! — предложил кто-то, — и отца зря отпустили, догнать надо.

Дмитрий не торопясь, перезарядил берданку и сказал:

— Кто первый шаг сделает, того и положу. А потом свиньям скормлю.

Помялись мужички и разошлись.

Вечером братья держали совет. Младший, Алексей, предложил уходить. Дмитрий же считал, что они в меру пуганули бедноту и больше к ним никто не сунется. Дмитрию было под тридцать и он считал существующий порядок вещей незыблемым. Ему казалось, что бунт бедноты — это что-то случайное, дуновение ветерка в ясный день. И дальше снова будет припекать солнце. А Алексей, хотя и был почти в два раза младше, а может быть, именно в силу своей молодости, был более чутким и видел, что ветерок этот предвещает немалую бурю. И не испытывал никакого желания под эту бурю встать. А еще у него мелькала мысль, пока не до конца им понятая — оседлать эту бурю и прокатиться на ней. Авось занесет куда-нибудь поинтереснее, чем деревня Наволок Вожегодского уезда.

Разговор между братьями вышел сердитый.

Дмитрий попытался даже было прикрикнуть на брата, но тут уж Алексей встал, взял берданку и сказал:

— Бог тебе судья, Дмитрий, он и помощник. Я с тобой спорить больше не желаю.

Дмитрий аж заскрипел зубами от злости.

— Я с тобой спорить тоже не собираюсь, а только теперь, когда батька ушел, я старший в доме.

— Ты старший, вот в доме и распоряжайся. А за порогом твоя воля заканчивается. Так уж я пойду поскорее за порог.

Ругались еще часа два, до самой темноты.

А потом решили так. Алексей постарается нагнать отца и с ним пробраться в Архангельск. А Дмитрий останется на месте, сторожить дом. Его положение осложнялось тем, что его жена, Марьяна, была беременна и срок рожать уже подходил. Длинный пеший переход до Вожеги она могла бы и не осилить. За этим разговором досидели до первых петухов.

На всю жизнь Алексей Забеля запомнил тот разговор.

Простились уже сердечно, обнялись на прощание.

Отца он не нагнал, хотя дорога в Архангельск была одна.

Уже потом, кружным путем от одного случайно встреченного в Москве земляка Алексей узнал, что через два дня мужички вернулись, дом сожгли, а Дмитрия и Марьяну закололи вилами и бросили тела прямо перед домом.

Но к тому времени, как Алексей узнал про это, за его плечами уже было тысячи километров военных перегонов, несколько фронтов, побывал он и на Дону и в Чехии, был дважды ранен и оба раза — легко, в плечо и в ногу. Такие ранения даются больше для почета.

Про убийство брата и его жены он говорил спокойно, как о факте давно предрешенном и неизбежном.

— Неужели тебе не хочется найти убийц, наказать их, отомстить?

Забеля пожал плечами.

— Знать судьба такая была у Дмитрия — получить такую смерть ради революции.

— Что, твой брат был кулаком?

Забеля уставил на Борисова свои оленьи глаза.

— Нет.

— Так какая же в этом справедливость? За что он принял такую смерть?

— За то, что встал на пути у революции.

— А Марьяна за что? А ребенок ее, который на свет не появился?

— За то же самое. Революция, она ведь не разбирает, карает любого, кто встает на ее пути.

— Да уж, это точно, — согласился Борисов, — не разбирает.

Ночью он долго не мог заснуть.

Вот она, эта буря, которая громыхает уже четвертый год и никак не успокоится. Встанешь у нее на пути — тебя поднимает, как пушинку, и разобьет оземь. А можно только держаться от нее в стороне, или лететь вместе с ней туда, куда нужно ей.

Удержаться в стороне у него не получилось. А значит, остается лететь вместе с ней.

Куда она его принесет?

Борисов слушал негромкое дыхание спящего Забели и думал о том, что этот же самый Забеля, если бы он узнал, что он никакой не Борисов, не задумываясь, достал бы свой револьвер и застрелил бы его в упор.

И ни один мускул на его лице не дрогнул бы. Ни единая тень сомнения не упала бы на его лицо. Ни одна нотка вины или раскаянья не прозвучала бы в его душе.

Будьте как дети, ибо их есть царство небесное.

Эх вы, дети революции, во что вы превратили наше царство?

Странно, но мысль о побеге больше не посещала Борисова. Он как будто почувствовал, что судьба упрямо гонит его вперед, не позволяя свернуть с пути, на котором он оказался так странно и так случайно.

Да полно, случайно ли? Может быть, вся жизнь Сени Жукова была только подготовкой к тому, чтобы он превратился однажды в коммуниста Борисова, как жизнь гусеницы — лишь подготовка к тому, чтобы однажды взмахнуть крылами и влететь к небу ярко-красной бабочкой. Недолог век бабочки, всего день ей летать. Но летать, летать!

Засыпал Борисов, спал Борисов, не видя снов, и просыпался отдохнувшим и голодным до чудес нового мира.

Поезд катился медленно. За окном проплывали деревья, как будто обнимая вагон своими ветвями.

Борисов отказался от сочиненного Забелей чая и отправился гулять по вагону.

6

В тамбуре стоял у открытого окна немолодой уже человек в круглых очках. Одет он был в клетчатую рубашку, а поверх нее — пиджак на два размера больше, чем требовалось. У него был высокий лоб и тонкие нервные губы. В руках он держал потухшую папироску, по которой время от времени постукивал пальцем. Он смотрел в окно невидящим взглядом.

Борисов встал рядом и вдруг, неожиданно для себя, сказал:

— Не найдется ли у вас папиросы?

Молодой человек зажал свою папиросу зубами, полез с карман и достал жестяной портсигар. В портсигаре оставалось четыре папиросы.

Борисов взял одну. Молодой человек достал спички, чиркнул, прикрыл ладошками огонь. Борисов осторожно втянул в себя сладкий дым.

Ему случалось курить раньше, но он считал это баловством. Но сейчас ему показалось, что папироса в руке придаст ему солидности и уверенности в себе.

Курил ли настоящий Борисов? Спички при нем были. Сеня представлял себе образ уполномоченного таким — с папиросой, чашкой чая на столе и темными кругами под глазами от недосыпания и забот.

Он посмотрел за окно и подумал о том, что так же, как он сейчас мучительно натягивает на себя нового себя — да не какого-то реального, а выдуманного, вымороченного Борисова, точно так же Россия натягивает сейчас на себя образ выдуманной, вымороченной страны.

— Я знаю, о чем вы сейчас думаете, — серьезно сказал немолодой человек.

— О чем?

— Вы смотрите в окно и думаете о том, что будет с нашей страной.

— Почти угадали.

— Забегая вперед, скажу, что все с нею будет хорошо.

— Ваша уверенность…

— Это не просто уверенность. Это знание фактов. Наша страна — это огромный, здоровый, живой организм. Она растет, развивается. Знаете, как у подростка ломит кости, когда они растут?

— Представляю.

— Вот так же и страна. У нее кости ломит не потому, что она подцепила вирус, а потому, что она растет.

— Многие думают иначе, — заметил Борисов.

— Кто это — многие? — хмыкнул немолодой человек, — людям сложно принять новое, особенно когда оно приходит с винтовкой в руках. Но чуткие люди слышат, понимают значение событий.

— Чуткие люди — это кто?

— Писатели. Поэты.

— Вы писатель?

— Журналист.

Он протянул руку.

— Фокин. Иван.

— Борисов. Николай.

— Вам нравится Блок?

Борисов неопределенно пожал плечами.

— Согласен, кому он может понравиться. Незнакомки, пьяницы, балаганчики. Типичное декадентство. Упадок старого мира. Но ведь это Блок сказал: «Слушайте музыку революции». Нужно слушать, что она нам несет, какие песни она нам пропоет. Я еду в деревню для освещения введения продналога. Хочу описать, какие позитивные изменения произведет продналог в деревне, как оживит пришедшие в упадок хозяйства.

8
{"b":"846872","o":1}