Давным-давно, далеко-далеко, в неизвестном науке измерении…. (и все совпадения с событиями на Земле, прошлыми и будущими, безусловно, случайность)

– Пожалуйста, довольно! Пожалуйста-аа!

Крик звучит нестерпимо-резко, невозможно понять, мужской голос или женский. До чего отвратительные звуки! Это просто неприлично, так себя вести! Даже в чудовищных обстоятельствах – все равно, гадко! Совсем позабыть всякое достоинство… стыд… Фу!

В горле скрипнуло, вой захлебнулся на высокой ноте – когда так больно, горло отказывается кричать.

Одновременно разрываться, терять мысли, слепнуть от боли – и брезгливо содрогаться, слушая собственные взвизги… Это невозможно! Невозможно!

– Ну вот, сейчас опять отключится. Так же невозможно! Сколько времени?

Эти двое раздражены и устали, тот, что помоложе, даже зевает. Говорят на своем языке, ничего не поймешь. Только это слово, время, зии… Она знает это слово. Опять повторяют и повторяют свои вопросы, и каждый сопровождается всплеском боли, от которой заходится сердце и уши режет собственный визг – ну, сколько же можно, почему нельзя умереть прямо сейчас…

– Сколько времени-и-и!

– Да она уже не соображает! Веревку отпустить! Дайте воды! – Резко командует еще кто-то. – И покажите ей это.

– Смотри сюда! Отвечай! Ну!

В глазах немного светлеет, но почему-то нападает нестерпимая тошнота. На желтоватом листке перед лицом колышутся и расплываются знаки. Вопросы примерно те же – с каким поручением ехали, к кому, сколько людей было с ними… Это еще что… А-а, наверное, предыдущая запись на бумажке не смыта… Она невольно усмехается – стихи! Да еще – о чем!

Темен рассвет, но сквозь облака

Светом надежду дарит мне звезда.

Бледнеет, угаснет она вот-вот…

Но это значит – солнце взойдет!

– Я не могу! Поймите же, не могу я-а-а-а!

Знаки разбегаются, она уже не может понять, сколько глаз сейчас смотрят на нее, когда комната – ужасно тесная, с черным кривым потолком, и без окон, и пол земляной – гадкая комната, успела наполниться людьми. Они быстро переговариваются на монотонно звучащем чужом языке, на нее обращают меньше внимания, чем на стол с бумагами. Это кажется ей еще унизительнее, чем если бы разглядывали… Она, похоже, все-таки потеряла сознание. Потом, когда боль опять ринулась к зениту, так, что в глазах стало ясно и голова вмиг очистилось от тумана, – комната опустела, лишь хлопает дверь. Они… Они все ушли! Никто больше не ослабит веревку, не польет воды на лицо, даже если она выдаст все тайны, и ответит на все вопросы, и будет умолять их, обещая сделать все, что угодно… что они пожелают… Она умрет от боли! Пальцы… они, кажется, шевелятся – тиски отпустили, поэтому так больно. Она не хотела двигать пальцами, они сжимаются сами… без ее воли… От нахлынувшей тошноты она закашлялась, и кто-то внизу начал кашлять тоже – тяжело, надрывно, так, что слушать мучительно. Наверное, ему легкие отбили – подумалось ей, она скосила глаза, пытаясь разглядеть – может, это кто-то из наших? Она видела, как убили Пинга, и Чжу лежал с разрубленной головой. Или это один из тех двоих? Нет, вряд ли…

– Кто вы? Они били вас?

– Нет, я упал…

Голос был сипловатым, севшим, и звучал устало. Он боится их… Боится даже сказать, что его избили.

– Вы… – А, что теперь скрывать, им и так известно…

– Вы тоже… вы за справедливость и веру?

– Я-то? Я просто разбойник, барышня. Сидел в тюрьме, только вышел – и вот! Такая незадача…

В голосе незнакомца звучала печальная ирония. А сам он, наверное, из северных земель – говорит на столичном диалекте, да вот слова выговаривает иначе, чем это принято в центральных областях, откуда она родом. Синие озера вдруг заплясали бликами в ее глазах, она заплакала, но уже не от боли. Теплая земля, пронизанная нитями каналов и речушек, розовые и белые лепестки в струящейся серебристой и синей, все еще мутноватой после дождика, журчащей по оврагу весенней воде. Как светлые, веселые крошечные лодочки, крутятся и уплывают… бегут все дальше и дальше, до самой реки, а то и до большого, огромного бескрайнего моря, бабушка когда-то рассказывала о нем… Бабушка… Бабуля…

Говорят, дед очень любил жену. Он действительно переменился после бабушкиной смерти, как-то высох, не только внешне. Ни одного ласкового слова от него никто больше не слышал. Кроме дедушки, у нее не осталось никого из родных, она так старалась, но дедушка и раньше ее не замечал. Теперь никогда больше.. Никогда..

– Барышня, барышня, что вы так плачете-то? Что-то вам на ум пришло?

– Вы понимаете, что значит "никогда"? Понимаете вы?

– Никогда… Как же не понять… Жестокое слово… Не повезло нам с вами, так ведь?

– Не повезло – это вам! – запальчиво выкрикнула она, забыв о дурноте. – Мы сражались. Когда сражаешься, порой приходится терпеть поражение, но есть другие! Они не оставят дело, до всех у них руки коротки! Думаете, есть лишь одна ставка, которую взяли в кольцо? – Как фальшиво это звучит, сплошь штампы. Неужели ей нечего сказать, неужели она не может объяснить?

– Наши люди… люди, которые нас поддерживают… они повсюду…

Ее голос становился все тише, но она упрямо пыталась продолжать. – Мы.. мы все вместе…

– Э-э, барышня! Вы бы об этом говорили поменьше, разве не знаете – "у неба есть глаза, у земли – уши". Про подсадных-провокаторов не слышали?

– Я, по-вашему, провокатор?

– Нет, я так не думаю, и все же… Осторожнее бы надо, барышня.

Теплые, сильные ноты звучали в его голосе, и хрип с одышкой не могли их стереть. Вслушиваясь в его слова, отвечая ему, она, пусть на секунды, но забывала о судорожно сжимающихся, будто выгрызаемых невидимыми зверьками пальцах. Хотелось говорить с ним еще, а то вот-вот опять накатит смертельная безнадежность, тоска, что хуже боли.

Он, словно догадавшись, прервал молчание.

– Барышня… Вы не задумывайтесь сейчас, задумываться – лишь силы терять. Пока мы с вами живы, не надо отчаиваться. Жизнь – она такая штука – раз! И все повернулось наоборот, как в зеркале.

Он опять закашлялся, и долго, долго не мог перевести дыхание.

– Больно, да?

Глупо так говорить, но сочувствие было искренним, он ведь поймет…

– Больно – это ничего… По-настоящему плохо – это когда уже не больно, помните старую поговорку? Я как раз об этом – пока от вас чего-то… он не то кашлянул, не то усмехнулся, – добиваются, вы живы. Пока живы – есть надежда… Вы правы, что не хотите отвечать!

– Дело не в этом! После того, как я попала сюда… после этого остается только умереть. Выхода нет и не будет! Я не хочу жить, даже до завтра. Нет, пусть убьют скорее! Но сказать им… Я просто не могу! Разве могу я им рассказать?

– Простите? Почему – не можете?

– Это слишком, вы понимаете? Это…

– Я понимаю вас, барышня. Однако же.. желание жить, даже страдая, – это естественно, это правильно, почему вы этого стыдитесь?

– Нет! Нет! Жить больше нельзя. Но я не могу так… Это предательство!

– Предательство – отвратиться от близких, перейти к врагам. Попасть в плен – не то же самое. Что-то непохоже все это вот на добровольное содействие. Если близкие – разве они осудили бы вас? Кого же вы не можете предать?

– Идеалы, наверное…

Ее голос упал – фраза прозвучала так глупо.. в этой комнате…

Он вздохнул примирительно.

– Барышня… Хотел бы я иметь что-то такой же силы. Ну, так пока у нас с вами есть еще время, расскажите мне об этой вашей справедливость… или о вере. Кто знает, говорят, вера иногда помогает. Как вы думаете?

Запинаясь она начала опять про идеи справедливости для всех, про слова древних мудрецов, бессовестно перетолкованные, и о том, как важно очистить их, освободить настоящую веру от наносного, чтобы она воссияла, как кристалл, для людей, а не служила средством обогащения… возвышения… управления… для горстки, стоящих у власти. Вцепившихся в эту власть, которая по праву и по справедливости им вовсе не принадлежит, а должна принадлежать … кому-то… ну, кто верен и справедлив… для людей… чтобы страна процветала…