Что студенты занимаются политикой, то есть чем-то недозволенным, нехорошим, говорит весь город. Но Оля и сама однажды соприкоснулась с этой непостижимой и оттого страшной стороной студенческих интересов. Было это на великий пост. Молодой квартирант, всегда любезный и общительный, помрачнел и явно стал избегать своих хозяев. И вдруг она увидела его веселым, даже не веселым, а каким-то сумасшедшим. Маменьки в тот вечер дома не было, огня долго не зажигали. Студент прибежал откуда-то и сразу ворвался к ней в комнату. Даже не постучал. Странный какой-то. Волосы, всегда аккуратно расчесанные, рассыпались на лбу, куртка расстегнута. За окном угасал алый весенний закат, и его отсветы мерцали в Володиных глазах. Мерцали восторженно, вдохновенно. У Оли подкосились ноги. В предчувствии чего-то (хорошего или плохого - не разобралась) похолодело в груди. А он подошел совсем близко, положил ей ладони на плечи и каким-то не своим, сорванным голосом произнес: «Запомни этот день на всю жизнь. Сегодня народ казнил генерала Стрельникова». Она почему-то горько, с надрывом заплакала. Володя хотел ее успокоить, но она оттолкнула его, начала зло кричать о безбожниках-убийцах. Он нахмурился и ушел не оглядываясь. Она долго лежала в темноте, уткнувшись в подушку. И когда успокоилась, поняла: плакала вовсе не из жалости к генералу, о котором прежде ничего толком не слыхала. Плакала от жалости к себе самой. От обиды, что не ей принадлежал в тот вечер торжественный свет Володиных глаз. Не ей. Но кому же тогда?

И сегодня у нее такое же чувство: Володя, которого ей хочется успокоить, пожалеть, ускользает куда-то. Куда? Кто ему дорог? Кому он нужен? Ведь вокруг него почти никого нет. Мать умерла, у отца в Бердянске другая семья. Сестра вышла замуж и уехала; братья друг к другу равнодушны. Из товарищей самый близкий Степап Романенко. Но Степа и сам нуждается в поддержке. Болеет, бедняга, кровью харкает. Куда же влечет Володю, куда тянет? В науку? А кроме нее? И вдруг - откуда только взялась смелость? - дернула спутника за рукав. Остановила:

- Я боюсь, Володя, слышишь, боюсь за тебя. Не надо этим заниматься.

- Чем - этим?

- Ну… политикой…

Сказала и совершенно ясно представила осеннюю северную реку возле маленького городка Котласа, куда еще ребенком ездила к бабушке. С парохода хорошо видны черные холодные водовороты, что бешено крутятся на ржавой поверхности реки. Листья, щепки, брошенный с палубы бумажный сор мгновенно исчезают в этой прорве. Вот так она, наверно, и выглядит - политика, та безжалостная, холодная круговерть, что упорно утаскивает от нее Володю. Чем вытащить, как уберечь его от опасности?

- Володя, Володенька, а что, если тебе сходить еще раз к вашему Ярошенке?

- Зачем?

В Олиных глазах воодушевление первооткрывателя:

- Попросить… Чтобы обратно тебя приняли. А? Ты же сам говорил, что хочешь быть ученым. Даже женщинам, говорил, надо сейчас учиться. Объясни ему! Попроси…

- Глупая ты, - дружелюбно говорит Хавкин. Ему хочется добавить «и милая», но язык почему-то выговаривает совсем другое. - И смешная… Беги-ка домой, пока маменька не хватилась.

- А ты? Куда ты теперь?

- В социалисты подамся, - улыбается Хавкин.

Но шутка не получается. Оля гаснет. Грустно протягивает маленькую руку и медленно идет назад, идет неохотно, будто ожидая, что вот-вот он окликнет ее. Но Владимир молчит. Он смотрит, как мелькает под акацией, то погружаясь в тень, то белея на утреннем солнце, ее платье, и молчит. Обиделась? Конечно. Считает, что он снова утаивает правду о себе, о своих планах. Откуда знать ей, что впервые за последние месяцы Владимир действительно сказал ей правду. Чистую правду.

V

МВД

Ректор

Императорского

С -Петербургского

университета

10 августа 1882 года

№ 4724

Господину ректору Императорского Новороссийского университета

Бывший студент Новороссийского университета 4 курса разряда естественных наук Владимир Хавкин просит о принятии его в студенты С.-Петербургского университета.

Вследствие сего имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство о сообщении сведений: какого поведения был означенный Хавкин, не был ли он замечен в чем-либо предосудительном, каким подвергался испытаниям, с каким успехом и не имеется ли каких-либо препятствий к поступлению его в С.-Петербургский университет.

И. д. ректора (подпись неразборчива). Секретарь (подпись неразборчива).

VI

Когда появилось на свет это заведение, никто не помнил. Университетские шутники утверждали даже, что студенческая кухмистерская (прототип хорошо известной последующим поколениям студенческой столовки) была известна еще до открытия университета и даже до провозглашения Одессы городом. Что маршал де Рибас, штурмом взявший турецкую крепость Гаджибей в конце XVIII столетия, будто бы уже нашел там кухмистерскую в ее современном виде. И что уж тогда, сто лет назад, мятая вареная картошка, так называемое пюре, и копченая скумбрия составляли главное меню этого заведения.

Шутки шутками, но кухмистерская на Херсонской улице, неподалеку от университета, видимо, действительно существовала очень давно. Большая продымленная зала на первом этаже облупленного двухэтажного дома уже нескольким поколениям студентов служила столовой, клубом, местом горячих диспутов и не менее горячих попоек. Управляла кухмистерской группа выборных студентов. Каждое новое правление пыталось по своему вкусу регламентировать жизнь этого уголка, но главным принципом всегда оставался принцип доступности. Сюда мог прийти всякий, и за самые скромные деньги кормили тут обильно и сытно.

Владимир принес свою порцию дымящейся картошки, огурцы, глиняную тарелку с отливающими золотом копчеными рыбками, кружку крепкого чая и приступил к завтраку. Кухмистерская постепенно наполнялась. Каждый входящий отвешивал шутливый поклон в сторону толстого кудрявого студента в поварском колпаке и фартуке - сегодняшнего дежурного-вахтенного - и провозглашал латинское: «Macte virtute!»^{1 [1} Made virtute! (лат.) - Хвала тебе, доблестному!]. Картинно облокотясь на косяк оконца, ведущего в кухню, толстяк с достоинством, как радушный, но серьезный хозяин, кивал в ответ своим колпаком: «Macte virtute!» Приветствие являлось не только признаком внимания к вахтенному, но и своеобразным паролем, по которому здесь узнавали своих. Посторонних не притесняли, но поглядывали на них косо: хозяева кухмистерской, не сговариваясь, оберегали от чужого глаза этот последний осколок университетской демократии.

Кухмистерская гудит. Гудит от говора, хохота, звона посуды. Теперь почти все столы заняты, а народ все подходит: завтрак в разгаре. Вот поклонился вахтенному своей огненно-рыжей головой сутулый и худой Меер Песис. На нем сатиновая косоворотка и пиджак. Вытянутые на коленях брюки студенческого покроя. Меера исключили из университета еще прошлой зимой после истории с деканом Патлаевским. Исключили несправедливо. Он не свистел и не орал, как другие. Просто стоял среди товарищей, засунув руки в карманы, щурил свои умные ореховые глаза и флегматично наблюдал за всей этой кутерьмой. Но декану почему-то запомнились огненные Мееро-вы кудри, и на университетском суде он потребовал для Песиса высшей меры - исключения. Говорят, тихий, вежливый сапожник Песис, такой же рыжий, как сын, плакал в кабинете ректора. Профессора Мечников и Умов написали протест: Меер один из самых способных на курсе - не помогло. А жаль. У Песиса серьезная и добрая душа. С ним хорошо. Только почему-то о себе говорит он всегда в третьем лице и с юмором. Похоже, что Меер старается опередить некоего шутника, который хотел бы над ним посмеяться. Он не изменил этой манеры даже тогда, когда узнал о своем исключении. Изобразил на лице соболезнующую мину и, горько покачав головой, заметил: