Как уж это вышло, не помню, только решили мы с Митей Лупояновым ехать в Ясную Поляну. Дело было летом, сезон был тихий — не век же за шитьем сидеть, — вот мы и решили немного поразвлечься. Путь недолгий, воздух летом тихий, а в Поляну эту самую народу видимо-невидимо ехало, и всем отказу не было.
Митя-то волновался. Он сам в газетах по сельской части пописывал, так у него вроде как бы что-то авторское, а мне хоть бы что. Еду запросто и еду.
Приезжаем в Ясную Поляну. Закусили на постоялом дворе, помню, еще карася несвежего дали и чай спитой заварили — и прямо в именье. Подходим, значит, к именью, а навстречу какой-то старик.
— Митя. — говорю, — держись. Сам идет.
Посмотрел Митя, колени у него задрожали, голос пересекся, а сам шепчет:
— Нет, — говорит, — это так, самостоятельный старик… И на портрет не похож. У портрета борода длинная, и блуза на нем, а у этого коротенькая, рыжеватая, а поверху всего — синий пиджак с белыми брюками.
А все-таки спрашиваем:
— Вы, извините, не Толстой Лев Николаевич будете?
— Нет, — говорит, — я не Толстой; скрывать этого нечего, а ихний друг, живу здесь вторые сутки, кормлюсь, гуляю и все хочу познакомиться, а они все пишут.
— Пишут? — переспросил Митя.
— Пишут, — отвечал рыжеватый старик и дальше пошел.
Задумался Митя, а мне хоть бы что. Приехал запросто и хочу повидать.
— Пойдем. Митя, напишет и выйдет.
Входим в дом. Дом как дом, ничего особенного. Люди ходят, баба какая-то треплется. Сели на верандочке, ждем.
— Вам кого, собственно?
— А нам Толстого, писателя. А вы кто будете?
— Секретарь. Занят Лев Николаевич. Очень занят и никого не принимает.
— Скажите на милость… Люди ехали, ехали. Можно сказать, хотели писателя земли русской повидать, а он занят. А что он делает-то?
— Пишет, господа. Если можно — потише.
— Потише — это можно. А что же он пишет-то? Ежели стишки какие, то мы подождем. Долго ли смышленому человеку стишок написать…
— И ждать нечего, — кипятится секретарь, — может, он еще неделю пропишет.
— Неделю? Вот так здорово!.. Не пивши не евши целую неделю? И зачем же он так?
— Может, господа, попозже заедете? — предлагает секретарь, а сам на дверь косится. — К осени поближе… И Лев Николаевич посвободнее…
Тут уж и меня злость взяла.
— Я, — говорю, — лишний раз шляться времени не имею, и к осени каждый человек делом занят…
— Ну, одним словом…
— Нечего, — говорю, — словами тыкаться… И на харчи тратились, и на постоялом дворе несвежего карася ели, и на дорогу расходовались, а вы — занят да занят…
Голос у меня тихий, но крепкий, а стариковский слух въедливый. Растворяется дверь, и шасть на нас — сам Лев Николаевич.
— Чего, — спрашивает, — хотят эти люди?
— Приехали, — говорю, — ваше сиятельство, познакомиться. Запросто. Наслышаны и начитаны. Фамилия моя Ляткин, живем шорным промыслом. А это Лупоянов, Митя, стишки пишет. Желаете, может, прочесть? У него с собой. Митя, доставай записи.
— Нет, — говорит писатель земли русской, — вы уж не читайте. Некогда мне.
А сам хмурится. Неприятный такой.
— Ничего, — говорю, — мы ненадолго. Разрешите спросить?
— Чего, — говорит, — еще? Спрашивайте, только скорее…
Сказал он это, а спрашивать мне, прямо говорю, нечего. Однако подумал и говорю:
— Пишете?
— Пишу. Пишу, когда мне не мешают.
— Здорово! — говорю. — Так и «Войну и мир» написали?
— Так и написал.
— Одни, — спрашиваю, — изволили написать, или кто из домашних пособлял?
— Один, — говорит, а у самого от гордости губа трясется и руки за пояс не попадают.
— И «Отцов и детей» сами изволили?
— Это, — говорит, — не я, а Тургенев.
— Скажите, — говорю, — успел-таки вперед забежать. Ловкий был.
Митя меня за рукав тянет: пойдем да пойдем.
— Оставь, Митя. Разговориться не даешь… А как, — спрашиваю, — насчет семинара, Лев Николаевич? Дармоеды, поди, растут, на папашу надеются? А? Папаша разные шутки-прибаутки пишет, покоя не знает, а они хотя бы что? Так, наверно?
— Некогда мне, — зло так говорит, точно о пустяках спрашиваю, — занят я… Пишу.
— Слышал, слышал.
Ну, вижу, что разговор не клеится.
— До свиданья, — говорю. — Может, когда открыточку напишете? Я и адресок у дворника оставлю.
А старик и не слушает. Смотрит этак довольно сумрачно на цыплят, что под верандой колупаются, да ворчит:
— Шляются тут… Работать не дают…
Должно быть, про цыплят. И верно: цыпленок птица глупая — ему пиши, не пиши, а он пищит под самым окном и сбивает с толку.
Ушли мы, а секретарь нам вдогонку:
— Семен, — кричит, — никого больше не впускать! Слышал?!
— Видимо, — говорю Мите, — кроме нас, никого сегодня не будет… Со мной, брат, не пропадешь…
И, собственно говоря, ничего особенного. Старик как старик. Даже неприятный почти. Сам хмурый, говорить не горазд, а величия никакого. Думал, может, сурьезный такой, в сюртуке, с иностранными словами, а он так себе… И что только люди языки чешут — великий, великий…
Вот и вся встреча. И не попроси вы рассказать — может, я и забыл бы о ней. Ежели желаете насчет приезда городского головы послушать — это могу: куда интереснее.
1928
Невоздержание в мировой литературе
Человек, пытающийся что-либо доказать без цитаты, похож на ветряную мельницу без крыльев: кто ей поверит, что она размалывает муку, когда ей нечем махать.
Далее, как известно, ссылки и цитаты полагается брать из книг, располагающих точными данными: цифрами, картограммами, фотографиями в разрезе и черными столбиками, которые убеждают в чем угодно без промаха. Ссылаться на художественную литературу не всегда рекомендуется, да и, действительно, очень трудно в споре, например, о снижении себестоимости поразить оппонента:
— По цифрам, приводимым Гончаровым в «Обрыве», средняя выработка кирпича в Олонецкой губернии была не ниже 0,7 на помещичью душу…
Или, доказывая необходимость починки подъездных путей, неожиданно сослаться:
— А посмотрите на таблицы сгниваемости шпал в Закавказье у Гоголя в «Страшной мести»…
Поэтому пусть читатель извинит нас за то, что в наших доказательствах того, насколько пагубны дурные привычки и как легко гибнут невоздержавшиеся от них, мы будем опираться исключительно на примеры из произведений как мировой, так и нашей литературы.
Начнем с курения, ибо сейчас не курит только тот, кто только что потушил папироску и тянется за следующей в портсигар соседа. Здесь разительный пример гибели из-за невоздержания являет собой знаменитый сыщик Шерлок Холмс, создание сэра Артура Конан Дойла, не выпускавший своей знаменитой трубки изо рта до тех пор, пока последний жулик Великобритании не получал законной порции кандалов.
— Шерлок, — не раз советовал ему доктор Ватсон, — перестаньте курить: табак приведет вас к нетрудоспособности. и все жулики нашего дорогого отечества, помахивая тросточками, будут гулять на свободе, как именинники…
Шерлок не бросил курить. И что же? Конан Дойл живет в собственной вилле, заработанной на его приключениях, а доведший себя до полного маразма курением Шерлок Холмс не в состоянии раскрыть даже самое незначительное преступление.
Возьмем пьянство. Сколько героев русской классической литературы погибало от невоздержания в этой области!
Не лучшая судьба постигла и Дон Жуана, которого неоднократно и авторы, и друзья его предостерегали от излишних увлечений женщинами.
— Все меня в деревне знают, я ничем не дорожу, — беззаботно отвечал он то по-испански, то по-французски, то по-английски, смотря по автору, — если голову сломают, я полено привяжу…
И что же: в конце концов, с ним стали разговаривать статуи, погибшие в судорогах ревности, мужья ночами становились в очередь у его изголовья, а ныне всякого помбуха, попытавшегося между входящей и исходящей обнять курьершу, называют Дон Жуаном.
