О чем я думала? Конечно, о доме. Мне всё здесь, в Ленинграде и в квартире профессора, нравилось, я попала сюда как будто в волшебный незнакомый мир. Но в то же время он был совсем реальный – здесь всему можно было научиться и получить такие вещи, о которых раньше и не мечталось. Но я всё же очень скучала по своей деревне и родным. Часто, закончив дела и уже лежа в кровати, я думала: как там моя мама? Представляла, как она спит, устав после рабочего дня и положив свои натруженные руки поверх старенького одеяла. Как Марийка? Тоже спит? С моим отъездом на ее долю выпала двойная нагрузка по дому…

Я уже не плакала, а просто сидела на полу у кровати, положив голову на шубку и перебирая мех одной рукой.

И тут я вспомнила, как в детстве мы с сестренкой выходили встречать стадо, когда пастух гнал наших коров и овец с пастбища. Это было невозможно пропустить, так как коровы громко мычали, качая наполненным молоком выменем, овцы блеяли, а пастух лихо щелкал своим длинным кнутом над их головами, покрикивая и подгоняя их неторопливый шаг. Из пыльного тумана от копыт сначала появлялись овцы, шедшие впереди кудрявым облаком, а за ними уже коровы, и каждая хозяйка стояла у ворот или калитки и звала свою скотинку по имени.

Мы с Марийкой ждали овец, стоя прямо посреди дороги, расставив руки, а стадо проходило, блея, мимо, обтекая нас плотно, как потоки реки, лаская и щекоча наши тела своими меховыми нежными боками. Мы погружали руки в их мягкую и теплую шерсть и могли так стоять, пока все стадо не пройдет. Вот такую память о нашем с сестрой детстве разбудила во мне цигейковая шубка, лежавшая на моей постели, сама как серая овечка из детских воспоминаний.

Мария Константиновна часто сидела в кресле одна с карандашом в руке и читала рукописи профессора. Я так понимаю, она поправляла что-то в его записях. У него был очень мелкий и непонятный почерк, и хозяйка тогда снимала свой монокль и надевала на нос пенсне, тоже золотое, на золоченом же шнурке. Хозяин иногда бурно обсуждал ее правки, но всегда потом извинялся и, соглашаясь, делал, как она советовала.

Еще Пётр Игнатьевич любил всё техническое. У него в кабинете было много разных приборов и каких-то крупных деталей. В углу стояла специальная доска для черчения на высокой ноге, и он иногда там что-то рисовал. У нас на кухне была радиоточка, и он постоянно приносил разные новые радиоприемники и подсоединял к ней, а после звал жену и меня посмотреть на новинку. Он хотел, чтобы мы пользовались радио, но не любил современные песни и голоса дикторов, читающих новости, всегда их передразнивал. А мне нравились, особенно утром, бодрые молодые голоса, приглашавшие на зарядку, и наши песни – «Нас утро встречает прохладой» и «Подмосковные вечера». Профессор, услышав, просил выключить «большевистскую агитку», как он называл это всё. Видимо, втайне хозяин не любил нашу власть, и я переживала, как бы не вышло из-за этого чего-нибудь плохого.

Дом у нас был действительно как дореволюционный: профессор в дорогом халате, хозяйка в красивом платье и пенсне, пианино, большая люстра в столовой, картины на стенах, ковры и столовое серебро. Так в то время жили немногие. А мне, приехавшей из далеких от столичного богатства мест, и подавно всё казалось дворцом или музеем.

Я начала служить у них осенью. И вот незаметно прошла зима и наступила весна, первая моя весна в Ленинграде. Хотя такой же была и вторая, и третья: снег почти везде растаял, только на набережной у оград, куда его сгребали всю зиму, еще лежал подтаявшими грязными кучами. Из-под них по тротуарам прозрачными извилистыми змейками текла талая вода. Откуда-то опять появились и начали свои любовные трели птицы, а в воздухе «летали сердечки», как говорила Марийка. Сейчас, когда прошло так много лет с тех пор, мне трудно вспомнить, что было в первую, а что во вторую весну, да это и не важно. Важно, что за зимой наступила весна и душа радовалась ее приходу. Мне кажется, что люди не вспоминают события своей жизни по порядку, часто на память приходят отдельные кусочки, как отрывки из фильма. Вот и я такая же, даже не всегда помню, когда и что случилось.

И вот еще что важно в моем рассказе: я ведь в нем не главная героиня, хоть кажется, что пишу о себе. Я просто стараюсь, как лампой, а может, даже и прожектором, осветить окружавшую меня в прошедшие годы жизнь и тех людей, которые были важной ее частью. Без них всё было бы совсем по-другому. Мой рассказ, конечно, субъективен, но в этом нет ничего плохого, ведь это я, Лиза, так видела и запомнила события, ведь и я сама, со своими мыслями и взглядами, была их частью.

Я не привыкла так много рассуждать, но еще одну вещь все-таки хочу вам сказать: за прошедшие годы многое изменилось как в моих взглядах, так и в том, как я живу и думаю. Я даже читаю и пишу сейчас совсем не так, как раньше, и интересы стали совсем другие. Но я пытаюсь передать, как думала и что чувствовала именно тогда, с тем, прошлым моим опытом и прошлыми взглядами.

Итак, весна, первая моя весна в Ленинграде. Она запомнилась мне особо, так как в деревне мы встречали ее по-другому, копанием грядок на огороде и работами в поле перед посевной. А в Ленинграде весной мы любили просто гулять по набережным, когда уже было не так холодно и профессор мог составить нам с хозяйкой компанию, не боясь простудиться. Часто мы шли мимо Технологического института к гранитной ограде Фонтанки и порой доходили до Покровского острова. Этот маршрут Пётр Игнатьевич особенно любил. А иногда ему хотелось идти в другую сторону, и мы отправлялись к Обводному каналу в сторону Лиговки, затем вдоль воды, но до Невы не доходили, больно далеко было идти.

Одно происшествие в ту первую весну я запомнила особо и даже помню дату. На третьей неделе Великого поста, в пятницу после обеда, кто-то позвонил в дверь. Я открыла и увидела мужика лет пятидесяти, одетого не по-городскому. Подумала, что это опять какой-то попрошайка, и, сказав, что здесь живут приличные люди, а ему нечего тут делать, стала пытаться закрыть дверь. Но он не давал мне это сделать и просил позвать профессора. На шум вышла хозяйка.

– А, это ты, Игнат, заходи. Лиза, пропусти его, это птицелов, он приходит к нам каждый год весной, – сказала она, повернувшись ко мне. – Пьер, иди сюда, к тебе Игнат пришел! – позвала она мужа.

Вышел профессор, а тот, кого назвали Игнатом, уже стоял в передней, держа в одной руке большую клетку для птиц, накрытую серым платком.

– Нуте-с, проходи в кухню. Давненько тебя не было, показывай, – сказал ему хозяин с нескрываемым интересом, – что ты нам принес.

Ну, думаю, сейчас сапожищами натопчет, а я только пол помыла. Но мужик ловко, без помощи рук, вылез из своих сапог и пошел в кухню за профессором в одних портянках. Когда он поставил клетку на стол и снял покрывало, я увидела в ней несколько маленьких птиц. Я всех знала: и чижа, и чечетку, и моего любимого щегла, трели которого в лесу мне особенно нравились. Я к клетке буквально прилипла и смотрела во все глаза на эту лесную пернатую мелкоту, особенно на щегла, весеннего щёголя. Черная шапочка, белые щечки, красная кайма вокруг острого клювика и на лбу и вдобавок черно-желто-белые крылья. Просто загляденье!

– А что мы будем делать с птицами? – спросила я, когда птицелов ушел.

– Как что? Выпустим в воскресенье! Разве вы так дома не делаете на Благовещение? Оно уже по совдеповскому календарю в это воскресенье, седьмого апреля, – ответил профессор.

– Нет, не делаем. А нашто птиц ловить, а потом выпускать? Нечем больше заняться, что ли?

– Ну ты и дремучая, Лизавета! – воскликнул профессор и засмеялся своим низким голосом.

Тут вмешалась Мария Константиновна и сказала примирительно:

– Давайте-ка пить чай, и я всё Лизе сама расскажу. Всё равно вы, лютеране, всё не так понимаете, как мы, православные.

К чаю на столе был сахар и постные пироги с капустой. Все-таки еще Великий пост. Профессор наморщил нос: