Жена Дезельгана поправляет поленья, не наклоняясь и почти не глядя, просто толкнув их ногой; пещера наполняется густым дымом, хоть топор вешай. Все кашляют и льют слезы.

Все вместе молимся. Молимся за Давида, моего отца, сожженного живым на площади в Пон-де-Монвере в 1697 году. Молимся за моего младшего брата Эли, умерщвленного в том же году во время облавы в лесах, устроенной для того, чтобы затравить его. Молимся за Теодора, старшего моего брата, павшего прошлой весной в ратном служении предвечному.

Читаем вслух молитвы, потом каждый сосредоточенно размышляет. В тишине слышно, как воет ветер, врываясь в плохо закрытую нашу нору, и шипят горящие поленья, выбрасывая клубы дыма.

Молимся за Авеля Дезельгана, убитого в прошлом месяце в ратном его служении предвечному, и, прочитав молитву, погружаемся в глубокое раздумье.

Наконец старик Дезельган объявляет нам, что мы должны призвать бесконечное милосердие господне еще на одно создание божье.

И мы молимся за Франсуазу-Изабо Дезельган. Да, речь идет о Финетте, мы молимся за Финетту…

Больная моя мать, изможденная, еле живая, уже несколько часов стоит на молитве, но каким-то чудом держится на ногах, не пошатнулась ни разу. Мы все прокоптились у очага, мы так изнурены, нас подтачивает и голод и холод, мы глотаем пепел, мы дышим дымом, у нас льются слезы. Все мое естество и как будто даже кожа на теле моем исполнены уныния.

Крестный отец мой, поглядев на меня своими воспаленными красными глазами, взывает к всемогущему творцу, зиждителю неба и земли, потом, вознося ему хвалу, пристально смотрит на меня, увещевает меня, наставляет, журит, и суровым делается его голос и лицо, опаленное тем же огнем, что сжигает наши Севениы.

И вдруг мне становится весело, от радости я разрумянился, на груди у меня воркует белая Голубка.

Свет воссиял в душе моей. Слава господу богу!

Прекрасен мир, созданный господом в шесть первых дней, но прекрасно и все, что он сотворил с тех пор, все, что совершает он в каждый новый день. И то, что нам кажется дурным, лишь служит к лучшему. Ах, жалкая слепота человеческая! Не видим мы, что ценою тяжких испытаний мы перейдем в лучший мир. Что значат все наши горести в сравнении с вечным блаженством? Да и сами испытания наши гораздо легче, нежели муки отцов наших, которых подвергли колесованию или сожгли живыми, однако ж отцы наши пели от радости на костре или под пытками. А мы еще недовольны, когда господь столь милостив к нам! Мы еще печалуемся, хотя он так щедро ниспосылает нам пророческое вдохновение, ведет нас, указует путь и вещает нам волю свою устами наших пророков, коих не было у отцов наших! Ужели не воспоем мы славу ему громче, чем люди давних времен? Ведь на нас возложил он священный долг возмездия. Ужели мы откажемся от пьянящей радости разить врагов господних блистающим мечом Гедеона. Шаг за шагом пройдем мы путь славы, столь ясный путь, и, шествуя по нему, не перестанем взывать и петь: «Благодарим! Благодарим тебя, господи!..»

Ночь уже была на исходе, когда я воскликнул:

— В краткой жизни нашей нет нам иного удела, как следовать покорно господней воле, дабы войти в царство небесное, где ждет нас бесконечное блаженство! Слава тебе, предвечный!

И гранитная пещера стала для нас храмом. Мы запели псалом. Старик Дезельган сказал:

— Так помни, Самуил. Надо покориться.

Потом мой крестный провозгласил слово божие. Мне на Этот раз он не дал читать Библию, — все эти строки священного писания он давно заучил наизусть и уже несколько месяцев держит их в сердце своем:

«Но Сара, жена Аврамова, не рождала ему. У ней была служанка египтянка, именем Агарь. И сказала Сара Авраму: «Вот, господь заключил, чрево мое, чтобы мне не рождать; войди же к служанке моей: может быть, я буду иметь детей от нее». Аврам послушался слов Сары. И взяла Сара, жена Аврамова, служанку свою, египтянку Агарь… и дала ее Авраму, мужу своему, в жену. Он вошел к Агари, и она Зачала…»

«Господь узрел, что Лия была нелюбима, и отверз утробу ее, а Рахиль была неплодна. Лия зачала и родила сына, и нарекла ему имя Рувим…»

«И увидела Рахиль, что она не рождает детей Иакову, и позавидовала Рахиль сестре своей, и сказала Иакову: дай мне детей; а если не так, я умираю! Иаков разгневался на Рахиль и сказал: разве я бог, который не дал тебе плода чрева?..»

И старик с опаленным лицом сказал еще, но уже по-своему:

— Когда Иисус вышел из Галилеи и пришел в пределы Иудейские, за Иорданом, приступили к нему фарисеи и сказали, искушая его: «Почему Моисей позволил человеку разводиться с женою своей?» Иисус ответил им: «Эго из-за жестокости времен Моисей позволил разводиться». И еще сказал Иисус: «Я есмь истинная виноградная лоза, а отец мой — виноградарь. Всякую у меня ветвь, не приносящую плода, он отсекает». Саддукеи же спросили Иисуса: «Моисей написал нам, что если у кого умрет брат, имевший жену, и умрет бездетным, то брат его должен взять его жену и восставить семя брату своему… В воскресении которого из них будет она женою?» Иисус сказал им в ответ: «Бог же не есть бог мертвых, но живых…»

И, простирая к небу руки, Самуил Ребуль в заключение воскликнул:

— Развратилась земля перед богом, на земле насилие всяческое… Мы возвратились ко временам Моисея. Так-то!

Мы молимся.

Затем я закрываю глаза, дабы устремить все помыслы свои с любовью к небесному отцу нашему. Когда же я открываю глаза, старик дед, Дезельган, его жена и моя мать отдалились и стали в стороне. Я был один перед угасающим огнем, а возле меня — Катрин.

Франсуаза-Изабо Дезельган, моя Финетта, моя любимая, маленькая моя, приблизилась к нам, взяла руку сестры своей, взяла мою руку и соединила их. Чуть слышно сказала мне:

— Наклонись, Самуил… Поскорее.

Я упал на колени, и Катрин преклонила колени, чтобы принять поцелуй, ощутив его на лбу своем, как легкое прикосновение крыла бабочки.

Моя мать подошла к нам и сказала, целуя меня:

— Прощай, мой сыночек, последняя кровинка моя. Буду ждать тебя. И тосковать по тебе стану даже на небесах…

И Луи Дезельган объявил мне:

— Ты теперь вдвойне мой сын, Самуил.

Старик Поплатятся простер к нам, стоящим недвижно, руку и торжественно произнес:

— Если запутались мы, не угадали предначертаний господа, против них пошли, — моя в том вина, и я должен поплатиться за все и за всех. Так-то!

И вот я остался с глазу на глаз с Катрин, мы были одни в гранитной берлоге, где угасал огонь. Женщины, отец и дед ушли, исчезли во тьме, где бушевала буря и хрипло завывал холодный ветер.

Катрин наклонилась, чтобы раздуть тлеющие угли, разжечь их и подбросить полено. Вскоре языки пламени взметнулись высоко, на гранитных стенах пещеры заплясала огромная тень колыбели.

Наконец сестра Финетты взглянула на меня. Сквозь слезы в отсветах огня я увидел и в ее глазах глубокую синеву, чистую небесную лазурь.

Указано мне было следовать предначертаниям господа, и я покорился, стиснув зубы, судорожно сжимая правую руку в кулак. Доказательством служит то, что много позднее, когда я остался один и разжал руку, я в ней увидел медный кружок с чеканным изображением пастыря в пустыне, под коим было изречение: «Не страшись ничего, малая паства», и цветок лилии. Ладонь у меня была изранена в кровь, по боли я не чувствовал. И тут мне вспомнилось, что точно такой же медный кружок я носил на груди под рубашкой: это была вторая половина талисмана.

Между пачкой предыдущих листков и двумя

пачками позднее опущенных последних записей

оказался еще клочок скверной бумаги,

исписанный крупными каракулями, — прощальное письмо Финетты.

Самуил, любимый мой! Пришла сюда, в ваш хутор, проститься с тобой. Брошу сейчас в тайник свою записку, в ней последние мои слова, которые я не могла сказать тебе. Когда было сказать? Как решиться? Кто прочтет, пусть судит меня. Я снова пришла сюда поговорить с тобой, как в прошлый раз, когда ты спал, а я беззвучно беседовала с тобою.