Приехал из нашей Галилеи на серой лошадке посланный Роландом человек и привез нам новые вести.
Власти опять хватают людей, в Миале забрали 490 человек: 210 мужчин, 280 женщин и детей; в Сомане — 66 мужчин, 109 женщин и 90 детей, и еще многие сотни схвачены в двадцати четырех приходах Вонажа и Нижней Гардонетты. Молодые парни с гор, по обычаю нанимавшиеся в Долину на сбор винограда, взяты под стражу, и замаскированные доносчики произвели им досмотр.
Посланный доставил нам новый ордонанс, уже развешанный на улицах и площадях городов и сел, и в сем ордонансе маршал, полагая, что отцы, братья и жены камизаров содействуют восставшим, предписывал им под страхом тех же наказаний, какие ждут непокорных мятежников, побудить своих сыновей и мужей воззвать к милосердию короля, так как он обещает простить всех, кто сложит оружие и сдастся.
Посланец доезжал до Нима и видел, что там на рыночной площади воздвигнут новый эшафот, весьма просторный и удобный, а вокруг него понаставили виселиц по требованию зажиточных горожан, сетовавших, что очень поздно принялись у них за казни. Он видел укрывшихся в Ниме католических патеров из наших горных приходов, — они разгуливают по эспланаде, учатся новым карточным играм, беседуют со знатными господами, нагуливают жир, пируя в богатых домах, двери коих открылись для «великомучеников», и с удовольствием взирают, как некоторые из их прихожан кончают жизнь на новом эшафоте, где Барандон откусил себе язык, не желая произнести отречение от своей веры, где Ведель из Крепьяна после пытки колесованием, раздробившей ему руки и ноги, плюнул в лицо священнику, ибо тот насильно хотел совершить над ним католический обряд помазания елеем, и на том же эшафоте Косей из Буасьера сломал о нос священника, провожавшего на казнь всех осужденных гугенотов, восковую свечу, которую сей духовник протягивал ему…
Рассказав нам все это, гонец направился дальше, на Эгуаль, чтобы все свои вести пересказать и там, а главное, повторить утешительные сведения, кои он приберег для нас под конец: оказывается, в нашей провинции еще осталось пятьдесят тысяч «новообращенных католиков», способных носить оружие…
Я поднимался на вершину горы вместе с Соломоном и Бельтреском. Солнце закатывалось за Кудулу, и мы двигались вслед за ним на запад; пророк ехал на муле, а мы с кузнецом шли пешком — он по правую, а я по левую руку от Соломона. Мы чувствовали, как вздрагивает у нас под ногами накаленная земля. Долины, которые солнце покинуло первыми, облегченно вздыхали. В лощинах Клергемора уже повисла вечерняя дымка. По склонам разносились голоса, — люди из Сент-Андеоля, Сен-Бюже, Кро, Виала, Кабаниса окликали друг друга, возвещая об окончании трудового дня, созывали скот, торопясь вернуться к ужину домой.
Кузнец сказал:
— Когда нива уже засеяна, пусть себе гроза в небе гремит.
Пророк остановил мула на повороте дороги на Эспинас, и перед нами раскинулась величественная картина: видны были деревни и села, разбросанные в горах — у вершины, по склонам, в лощинах, — в стороне Сен-Фрезаля и Сен-Прива и в другой стороне — к Сен-Жюльену, Сен Мишелю и Сент-Илеру. Соломон соскочил с мула, передал мне поводья и, сняв с плеча лямку заплечного мешка, где он держал Библию и свои тетради, накинул их на луку седла.
Мы смотрели на него. Он вышел на остроконечный выступ горы, нависшей над долинами, и опустился на колени. Некоторое время он стоял недвижно, в глубокой задумчивости, потом обратил лицо к небу, простер вверх руки. И душераздирающим голосом воскликнул:
— Сколь сладостно, господи, взирать, как в небе собираются облака, словно хлеб в житнице крестьянина. Почему же, господи, в час ласковых сумерек открываешь ты взору моему грозовую тучу и говоришь мне, что низвергнет она на землю огненный поток молний и уничтожит нас. Зачем надо, господи, чтобы последние уцелевшие из нас были прокляты и более жалки, нежели самые жалкие среди всех скотов и животных полевых, зачем надо, чтобы ползли они во прахе, подобно гадам земным, и чтобы блуждали одинокие и нагие, как в начале миросозидания на голой земле, холодной и черной, как во второй день сотворения мира?
Когда он возвратился к нам, лицо его блестело от слез. Мы двинулись дальше, через четверть часа подошли к перевалу, от коего я спустился к Борьесу, и на прощанье пророк и кузнец Бельтреск обняли меня.
В вечер жатвы мне дозволено было на время отвратить от нее взгляд. И тогда постиг я в глубине души, что глазам моим еще не надоело видеть и слух не устал слышать. И я признал тогда разумным не лишать свои глаза блаженства видеть то, что им хочется зреть, не лишать свое сердце радостей и утоления желаний. И вот теперь я понял, что действительно всему свое время: время обнимать и время уклоняться от объятий, время раздирать и время cшивать, время любить и время ненавидеть, время войне и время миру. Явившись мне во сне, отец мой сказал:
«И псу живому лучше, нежели мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению; и любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем». Вот что изрек отец мой, казненный колесованием, явившийся мне во сне.
По правую руку от него стоял мой брат Эли, потом увидел я Пужуле с черными гниющими ногами и еще явились мне Луи Толстяк из Кабаниса и трое Фельжеролей, лесоруб Фоссат, Варфоломей, сын возчика Старичины, мой брат; Теодор, коему вспороли живот и, набив его соломой, зашили, и почтенный Альсид Фавед, по прозвищу Писец. Все они были львами и говорили мне теперь: «Мы умерли».
Первый мой учитель, Альсид Фавед из Шан-Пери, ушел последним. Вот что он сказал мне:
— Иди, вкушай с радостью хлеб свой и пей в веселии вино, ибо с давних пор ты угоден богу делами своими. Наслаждайся жизнью с милой женою в дни жизни, которые бог отпустил тебе под солнцем, — это твоя доля жизни среди твоих трудов. Все, что рука твоя в силах совершить, совершай, ибо нет ни трудов, ни мысли, ни познаний, ни мудрости в обители мертвых, где я пребываю, где скоро будешь и ты.
И вот теперь я вижу, что мне неведомы пути ветра, неведомо мне, как образуются кости младенца во чреве матери, неведомы мне предначертания господа-вседержителя.
Радостен свет человеку, и приятно глазам его увидеть солнце. Увидел я зреющий виноград и увидел также, что раскрывается предо мною в нежном свете моя молодость, ибо мне всего лишь восемнадцать лет. И тогда возликовал я, предался радости, следуя путями, кои указывало мне сердцу и кои видели глаза мои. Я открыл душу свою юности, заре, пока еще не затмился свет солнца, луны и звезд, пока не затворились наглухо двери и не замерли на улице голоса поющих девушек, пока еще не настало мне время встретить нечто ужасное на пути своем, когда сломается колесо, подающее воду в водоем, когда я сойду в вечное обиталище и прах мой отыдет в землю, откуда и взят он был, а душа моя возвратится к богу, даровавшему мне ее.
Вот как постиг я, что должно мне войти в вертоград юности и что сбор плодов в нем угоден богу.
И я сказал о том своей любимой, а затем я разделил с нею ложе, как муж с женою. А теперь вот какова молитва моя:
«Благодарю тебя, господи, за то, что по воле твоей бывают мгновения, когда земная жизнь наша, свернувшись, изогнется, перекрутится, подобно полотнищу холста, подхваченному бурным потоком, подобно холсту, который жгутом, комком протискивается в узком пространстве меж каменных глыб. Благодарю тебя, господи, за то, что ты поверг все сотворенное тобой в поток нашей любви, благодарю за то, что все утонуло в сердце супружеской четы, благодарю тебя, господи, за то, что ты на миг дал нам свою власть быть средоточием вселенной».
Вот у нас рождество в месяц сбора винограда: родился младенец в нашей Пустыне, в пещере древнего Лозера, на высоте поднебесной; родился младенец, и у него вся жизнь впереди, а в нем вернулся к нам Давид Фоссат, великан лесоруб из Гурдузы, тот, кого обратили в прах пушки, стрелявшие по нас в упор у башни Бийо; и возвратило его нам чудо любви, ибо выносила сына под сердцем маленькая Мари, жена Фоссата. Воспреемником новорожденного был Жуаии, и по решению Гюка младенца нарекли Никола-Давид-Иисус; на крестины пришел из Шамаса его дед Спасигосподи, — он и мой крестный, старик Поплатятся, как будто были волхвами, и один все взывал к голубке, к символу мира, а другой к мечам архангелов; хоть не было в пещере ни коров, ни телят, зато овец и коз на каменистых склонах паслось достаточно, и с тех пор место это будет называться Новым Вифлеемом.
