Очень долго (почти целый день) обсуждали, кому быть главнокомандующим, и наконец согласились на том, что таковым следует назначить маркиза де Миремана, генерал- майора войск ее величества королевы английской.
В заключение Роланд Лапорт и Жан Кавалье дали сэру Дэвиду Флотарду (так зовут посланца) грамоту, гласящую, что предводители и военачальники севеннских протестантов, взявшихся за оружие, уполномочивают его просить всех королей, принцев и протестантские государства не покидать нас и защитить от ярости врагов наших и поручают ему также поставить в известность вышеозначенных принцев о твердом нашем решении бороться до последней капли крови, дабы возвратить себе свободу совести.{94}
Сэр Флотард уехал обратно в Лондон и повез с собой грамоту с вышеуказанными полномочиями, начертанную и подписанную тайнописью с помощью женского молока.
Долгом своим полагаю, не медля долее, уведомить вас, что королева и другие государи ставят нижеследующие непременные требования для оказания нам содействия: они соглашаются помочь нам лишь при том условии, что отныне мы откажемся от всяких стычек с неприятелем, не будем прибегать к насилию, избегая тех действий, кои могли бы вызвать месть и преследования, — словом, прежде всего мы должны соблюдать во всем осторожность и христианское милосердие.{95}
Я заранее знаю, что вы отнесетесь к этим требованиям точно так же, как и наши братья в Долине, твердо решившие не складывать оружия, пока они сами того не пожелают, и во всяком случае не ранее того дня, когда будет восстановлена свобода совести: все же я хочу сообщить вам о некоторых обстоятельствах, каковые покажут, что сэр Флотард мог взять на себя такое поручение. Прибыв в Сен-Феликс-де-Пальер, сэр Флотард заявил, что привез послание королевы Анны и правителей государства Голландии для вручения его в собственные руки графу Роланду, главнокомандующему протестантских войск и правителю Севенн, — таковы были собственные его слова. И поистине неописуемым было изумление сего королевского посланца, когда стража втолкнула его в пещеру, где наш Гедеон, сидя на земле, в распахнутой натруди рубашке, чесал кинжалом шрам от старого сабельного удара. Посланец королевы английской словно упал с небес па землю, и одного дня переговоров оказалось недостаточно, чтобы убедить сэра Флотарда, что простой крестьянин мог достаточно хорошо командовать другими крестьянами и наголову разбить графа де Бом-Монревеля, за коим следовало столько знатных господ. Смотр, произведенный двум отрядам детей божьих, внушил ему наконец доверие к нашим силам, но, кажется, он еще сомневается, удастся ли ему убедить европейские дворы, пославшие его, что наши победоносные полководцы — самые; настоящие простолюдины.
Позвольте мне, дражайший брат, в заключение напомнить вам о принятом здесь обязательстве не вынимать отныне сабель из ножен, что является условием для скорой помощи нам оружием, войсками и деньгами.
Остаюсь вашим преданным и покорным слугой
Самуил.
Достаточно было мне увидеть, с каким угрюмым лицом и как небрежно Жуани швырнул мне письмо, когда я возвратился и пришел к нему, чтобы я сразу понял, что требования королевы английской пришлись нашему гончару не по вкусу, а на мое предложение подробнее изложить ему доводы в пользу христианского милосердия он сердито ответил:
— Спасибо, уволь!
Эта статья соглашения оказалась сейчас не ко времени, как мороз для набухших древесных почек, но насколько неуместно было сие предложение, я понял лишь позднее, когда узнал некоторые обстоятельства.
Получив сообщение, что вызвана наемная шайка испанцев из Л’Опиталя для сопровождения двух знатных особ — госпожи де Сустель и госпожи де ля Фар, возвращавшихся из Баньоля после лечения па водах (означенные дамы путешествовали только ночью, боясь, что солнце испортит у них кожу на роже, а ведь господину маршалу нравятся лилейная белизна и нежные розы ланит), наши братья живо выступили в поход и похозяйничали в деревне, в мызах и прочих владениях Мальтийского ордена. А как только наши туда направились, комендант Вильфора осмелел до того, что двинулся на Женолак со своими храбрыми ополченцами и даже дошел до Пло, родной деревни Жуани, отважно захватил его старуху мать и, заковав ее в цепи, быстро улепетнул, увезя с собой пленницу.
Надлежащим образом разгромив Л’Опиталь, Жуани вернулся в свой стан, и тут ему сообщили о похищении его матери и вручили мое письмо.
* * *
Уже смеркалось. Мы шли со вчерашнего дня, с самого рассвета, не ели, не спали и почти что не делали привалов, а знойный сухой ветер гнал нам в лицо густые облака пыли.
Дорогой встретилась нам изящная маленькая карета с задернутыми занавесками. Мы остановили ее. Жуани хватил саблей по раззолоченной дверце и крикнул:
— Кто там? Выходи! А не то спалю колымагу.
Сначала показались волны юбок, оборок, кружев, лент; мы ожидали увидеть целую роту любезниц и даже ощупали Эту гору тряпья, желая удостовериться, что она облекает только одну бабенку, а та, как увидела вокруг себя наши лица, сразу закатила глаза и хлопнулась в обморок, — значит, хороши же мы были! Да неимением флакончика с нюхательной солью ее привели в чувство двумя оплеухами; она обиделась на такое обращение с ней и с некоторой гордостью заявила, что она не кто иная, как девица де Мейрьер, старшая дочь мессира де Ля Фабрега, мэра и судьи Сен-Жермена.
Жуани взмахнул своим кулачищем и крикнул:
— Вот здорово! Монашью шлюху поймали!
Но он сразу осекся и долго стоял, подняв к небу глаза в саблю. Наконец, заговорил и велел девице де Мейрьер с наивеличайшей почтительностью послушать наше богослужение, отдав ей такое приказание весьма суровым голосом.
Когда спели последний псалом, мы отпрягли лошадей, Маргелан разбил карету, а затем Жуани с обнаженной саблей в руке подошел к девице де Мейрьер и сказал:
— Ну, раз на то божья воля, ступай и впредь не попадайся.
И, подтверждая, что пленница свободна, он плашмя ударил сзади саблей по ее фижмам. Девица де Мейрьер подхватила обеими руками свои пышные юбки, оборки, кружева и, не дожидаясь второго приказания, кинулась бежать, а Жуани смотрел ей вслед, весь мокрый от пота, хуже, чем почтовые лошади после долгого перегона.
* * *
И тот же самый Жуани теперь вынужден был любезничать с мадемуазель де Планьоль, возвращавшейся к себе в Вильфор. Многие из нас хотели тут же ухлопать ее, но каш командир схватил за руку Ларжантьера, увидя, что тот целится в грудь красавицы.
Опустив голову и дрожа всем телом, как бык, готовый ринуться в бой, Жуани мрачно объявил, что мадемуазель де Планьоль достаточно наказана, ибо мы сожгли ее дома.
Лишь только карета отъехала, Жуани, гончар из Пло, выхватил саблю и, подбежав к каштану, принялся рубить клинком по толстому стволу и так натрудил себе руку, что три дня не мог ее согнуть.{96}
* * *
Раз война приняла такой оборот, то чернильница взяла перевес над мушкетами, и теперь о ногах мне нечего беспокоиться, зато к вечеру у меня правая рука так зудит, будто муравьи ее искусали. Сколько же я списков сделал с приказа Жуани, коим предписывалось фермерам немедленно уплатить причитающиеся с них налоги, но не королевским сборщикам, а детям божьим. Сначала меня посылали с отрядом, который, разъезжая по всему краю, взимал подати и десятину, — я писал расписки. Теперь мне поручили распределять воду: земле грозит засуха, и вот из окрестных деревень к нам явились их посланцы побеседовать о всяких бедах, коим и не думали помочь ни владельцы поместий, ни королевские судьи. С нашей помощью и под защитой нашей крестьяне выроют канаву, и по ней в долину на пашни пойдет вода из Омоля, самой постоянной из горных наших речек.
