Жан и Пьер Фельжероли из Булада с двоюродным своим братом Исайей из Обаре зарубили толстого капеллана саблями.
Мы ушли с площади лишь после того, как перебили все витражи до единого и выломали свинцовый переплет, скреплявший стекла.
На вершине костра в пламени еще немного шевелилось грузное тело капеллана, а от нарисованного идола осталась лишь почерневшая пустая рамка. Жуани взял меня за руку и показал мне алмазную диадему мадонны, тоже брошенную в огонь.
— Гляди, писака! Даю руку на отсечение, алмазы-то преподнес кто-нибудь из «новообращенных»! Ха-ха-ха! Они не горят — значит, фальшивые!
Бедняга Поплатятся, поднявшийся на паперть, когда мы уже собрались уходить, так нам и не поверил, что мы сожгли твой образ и подобие. Теперь мы на своем пути ломаем на деревьях ветки для указания дороги старику — он уже не в силах поспевать за нами или хотя бы не терять вас из виду.
Вот как, друг мой, лукавый избрал твой образ, желая ввести меня в искушение. Сколько я мог бы написать о сем соблазне, будь перо мое склонно к предметам любострастным и к любезностям. А я, напротив, вижу в случившемся, дорогая моя сестра во Христе, предупреждение нам обоим, направленное ко спасению душ наших.
И все же так хочется мне поскорее свидеться с тобой, вдоволь насмотреться на тебя, все рассказать тебе о тех днях, когда мы метались в сей земле обетованной, переправлялись через наш Иордан то на один, то на другой берег, собирали и распускали собрания народа нашего. Пророки проповедовали, пророчествовали с раннего утра до поздней ночи, причащали, венчали престарелые супружеские пары, когда-то соединенные вопреки нашей вере католическими обрядами с латинской тарабарщиной. Нередко видели мы, как крестили, причащали и даже венчали детей тотчас же после того, как сочетались узами истинного брака их родители.
Узаконив у кого рождение, у кого венчание, восстановив порядок в служении господу, мы двигались дальше, дабы возвещать пришествие дней освобождения, мы шли с Библией в сумке, с мечом в руке, впереди шагали барабанщики, сзади гнали мулов с поклажей.
Оружие, снаряжение, съестные припасы, вино, рубашки, башмаки, вьючных животных — все что угодно можно было найти на фермах папистов, а бутылки, подаренные нам дворянами-стеклодувами, наполнены были старым вином из подвалов настоятеля Женераргского монастыря.
Вот уже три дня мы находимся на родине нашего Роланда — Лапорта, и вчера к нам присоединился старки Поплатятся; мы уговаривали его взять мула, но упрямец отказался наотрез, сердито ворча, что раз он старик и никакой помощи оказать нам не может, то и сам не должен принимать от нас помощи, ругаясь, он уверял, что уже давным-давно не чувствует больше никакой усталости и спать теперь может только на ходу.
Ничего не могу сказать тебе, когда мы вернемся, по той причине, что и сам того не знаю, да и Жуани знает не больше меня, и никто не знает, ибо Гюк все еще ждёт вдохновения свыше.
Солнце поднялось над деревом, что стоит у дома Пьера Лапорта, племянника нашего Гедеона — покойного дядюшки Лапорта из Брану, — то самое дерево, под которым в Офре «сын Иоса, Гедеон, выколачивал… пшеницу в точиле… И явился ему ангел господень…»
Ступай, сестра моя, и поведай всем о походах воинов господних! Помолись, чтобы вел он малый народ севеннский, как стадо свое, и вразумлял наших пастырей, совет меж собой держащих.{65}
Самуил,
воин господень.
На обороте этого листка Финетта нацарапала:
Ну, раз уж я получила от тебя весточку, теперь могу со спокойной душой бросить в тайник твои лис точки… Ах, лучше бы ты писал поменьше, да больше был возле меня!.. Ведь я так боюсь, всегда боюсь, что останешься ты навеки в хваленой твоей обетованной земле!.. Только, думается, изумится тот изверг, который пронзит мечом твое сердце: ведь оттуда не кровь польется, а чернила! Подумай, ничего лучшего ты не мог мне сказать, как то, что сжег на костре мой портрет!
Не тревожься, бессовестный, нисколько ты в письме не любезничал со мной, можешь не опасаться такого греха. Так я, говорят, стала твоей невестой? Нет, скорее матерью твоей, больше на это похоже: недаром же я омыла и умастила несчастные твои ноги, когда ты вернулся из своей Галилеи. Душа у меня изболелась, глядя на них… Счастье твое, что жалко мне стало тебя, а если б я не позаботилась тогда о тебе, остался бы ты навею жизнь калекой, а я вот лечила тебя, ты же в это время воспевал мне подвиги нового рыцаря Роланда из деревни Брану, и от тебя так и разило воском и ладаном, молоко и то скисло бы, честное слово! Все скрипел пером да дышал чадом горящих свечей, вот по-моему, мозги у тебя и закоптились, словно старый очаг, где нет тяги и не разгорается огонь. Вот оно что! Мне больно, я уж и не знаю теперь, как приблизиться к тебе. Милый ты, милый мой кузнечик, прыг-скок, захватывай своему Жуани деревни… Прыг-скок, попрыгун! Мне уж теперь нравится, что ты никогда не прочтешь моих писем, это все равно, что я пела бы колыбельную песню у твоего изголовья, а ты бы спал, и я все свои обиды излила бы в той песне. А теперь довольно, хватит! И огрызочек графита, коим пишу, не буду больше прятать в трещине того камня, где растут грибы* Прощай, разбойник ты этакий!
Разобрав каракули этого письма,
мы вторично вернулись в те места,
где оно было обнаружено. В развалинах
сушила мы нашли несколько пористых камней,
на которых растут иногда грибы. Чтобы исследовать
трещину, имевшуюся в одном из этих камней, мы позвали
девочку из деревни, и ей своими тоненькими пальчиками
удалось извлечь огрызочек графита, — Финетта туда все-таки
его спрятала, и он там все еще лежал. «Маленький-то какой!» —
вздохнула юная горянка наших дней, увидев жалкий кусочек графита
(высоко ценимого еще и в XVIII веке).
22 декабря 1702 года.
Записано на хуторе Лупино,
на кухне в доме Пего.
В конце огненной ночи.
Возвращаясь из Женолака, куда принесли мы гнев господень, мы от усталости не могли двигаться дальше и сделали привал на хуторе друзей, расположенном выше других селений — па половине подъема к нашей Пустыне. Сейчас все спят, но сон бежит от глаз моих, у меня сердце щемит и будто острыми шипами терзают душу какие-то неведомые прежде, непонятные чувства. Я положил на колени поставец с чернильницей и пишу; пусть скрипит перо среди дыхания спящих, пусть оно бодрствует в ночи, как страх, охраняющий друзей…
Никола Жуани спит на столе, завернувшись в богатый красный плащ, и не выпускает из рук эфеса сабли, а рядом с его простертым телом жена Пего расставляет миски; потом она перешагивает через Пужуле и подходит к очагу помешать похлебку, которая варится на огне в больших котлах.
Рыжеволосая жена Жуани спит, сидя на полу, прислонившись к печке; из ее полуоткрытого рта вырывается храп и возносится к закопченным потолочным балкам; руки ее покоятся на груди Цветочка и Крошки, положивших головы ей на колени, как на подушку.
Луи-Толстяк храпит, скорчившись на ларе для хлеба, маленький Элизе спит, прижавшись к нему. Матье из Колле стонет во сне, голова и руки у него обмотаны окровавленной Золотой парчой священнической ризы. Лесоруб Фоссат спит, положив голову на плечо маленькой Мари, его супруги и спутницы в Пустыне. Дариус Маргелан спит, уткнувшись лицом в скрещенные на прялке руки, и на подставку прялки все падают и падают крупные капли его крови. Кузнец Бельтреск спит стоя, в углу у печки, уронив голову на грудь, его длинная рыжая борода касается рукояток пистолетов, заткнутых за пояс; во сне он яростно чешется и не чувствует этого. Бартелеми, Дельмас, Батисту Пранувель, Гюк, Жак Вейрак, трое Фельжеролей и еще несколько человек спят вповалку в чулане. Когда Батисту слишком громко заговорит во сне, соседи его перестают храпеть. Пот, порох, копоть, кажется, пачкают все, даже брезжущий рассвет. Тощая кошка прыгает на стол, обследует одну за другой пустые миски, потом лижет засалившуюся бороду Жуани, и он отмахивается от нее, точно от мухи; с грохотом падают на пол три ружья, и сразу наступает тишина, и тогда из горницы доносятся стоны и плач Луизе Мулина — от истекает кровью и без конца зовет к себе мать. И снова спящие храпят. Толстое полено, сгорая, переломилось надвое, отбросив па измазанную юбку Цветочка три красные искры, и они гаснут, распространяя запах гари, запах этой ночи.
