В первый год, как паренек не выхаживает коконы,

Силу он свою покажет в отчем винограднике.

В год второй, как паренек не выхаживает коконы,

Силу он свою покажет в рощицах каштановых.

В третий год, как паренек не выхаживает коконы,

Он бежит за девушкой.

Оттого у нас в краю шелководы и не переводятся,

Оттого-то богачи в шелка у нас рядятся.

Следующие ниже листки записей вложены были

в пакет, запечатанный пятью восковыми печатями.

На печати неискусное изображение руки, сжимающей факел,

и девиз: «ПО ВОЛЕ ГОСПОДА».

Так как Финетта Дезельган твердо стояла на своем решении уйти в горы, то мы вместе и двинулись к ближайшему отряду, собравшемуся в Лозере под водительством Жуани.

Мы проникли в Женолак через Доминиканские ворота, но час уже был поздний, и, когда мы прошли через весь город по длинной улице Пьедеваль, Ворота градоправителя были уже заперты, все обыватели сидели по домам и мы оказались во власти королевских лучников и патрулей горожан. Будь я один, я дождался бы рассвета, забившись в какой-нибудь закоулок, но я и помыслить не мог, чтобы моя Финетта провела ночь на улице, где ей грозили опасности, обычные в последние дни сбора винограда. И вот я тихонько постучался в двери бывшего моего хозяина.

Судья и жена его встретили нас с обычным своим радушием: мягкий хлеб, горячий суп и свежие простыни. Мою прежнюю комнату предоставили девице Дезельган, а для меня приказали постелить в конторе, полагая, что мне ко будет неприятно уснуть около стола, за коим я так долго усердствовал в переписке бумаг. Рано утром, перед тем как проститься с добрым моим покровителем, я счел себя обязанным открыть ему свои намерения, но он прервал сие признание на первых же словах, заявив, что ничего знать не хочет и что дверь его всегда останется открытой для меня, просто потому, что тут я у себя дома.

* * *

Выйдя из ворот градоправителя и перебравшись по мосту через Гардонетту, мы свернули на дорогу в Пло, где все Жуани, и деды и отцы, выделывали и обжигали черепицу, а оттуда мы стали подниматься в горы.

Мы прошли через несколько горных вотчин: в одной царила ольха, в другой кряжистые дубы, за ними начались обширные владения вековых каштанов, затем реденькие рощи, где чахлый бук перемежался с исполинским каменным дубом, поднялись мы к сосновому бору и шли по нему до тех высот, до коих деревьям уже не хватает сил добраться, — до царства скал, диких утесов; и у его порога ветер, принесший с собою снег, словно мокрой ладонью, ударял нам в лицо. Когда нам удалось наконец двинуться дальше, мы услышали песню водопадов и увидели орла, парившего над нами в небе.

Никогда еще мне не были так любы эти прекрасные каштаны, никогда еще не пахли так остро папоротники, как в этих буковых рощах, никогда еще обвалившиеся гранитные глыбы, разбросанные по желтым пастбищам, усеянным багряными пятнами осеннего цветения вереска, не являли такой горделивой красы; я как будто все видел, слышал, обонял и чувствовал вдвойне — и за Финетту и за себя. Вот как совершилось наше восхождение в Пустыню, а вот как мы вступили в нее.

На опушке буковой рощицы, именуемой Оружейной, один из братьев наших, стоявший в дозоре на скале, потребовал от нас пароль и пропуск. Ни пароля мы не знали, ни пропуска не имели, и дозорный тотчас вызвал людей, чтобы в отряде удостоверили, кто мы такие; там нас сразу узнали, очень весело повели к Жуани, а тот без лишних слов прижал нас к сердцу.

Лучшие из наших «Сынов Израиля» уже были тут во главе с Пужуле: пришел в отряд и толстяк Луи из Кабаниса, и маленький Злизе из Праделя, пришел сын Вернисака и наш Комарик Луизе Мулин; я имел также счастье встретить здесь беднягу Горластого, Жана и Пьера Фельжеролей из Булада и двоюродного их брата Исайю Обаре, живого и проворного, как белка, Бартавеля — маленького Моисея из «Большой сковороды», и еще других из нашей деревни Пон-де-Растель — Бартелеми, сына Старичины-возчика, Жаку, сына слесаря Дельмаса, рослого Дариуса Маргелана, деревенского коновала, нашего кузнеца-великана Бельтреска, пастуха Батисту Пранувеля, поднявшегося из своего Альтейрака и не забывшего захватить с собой скрипку, и даже были тут мои троюродные братья, рыжеволосые парни из Колле-де-Деза.

Бывший вахмистр Жуани представил мне своих помощников: Жака Вейрака из Солейроля, Виня из Женолака, Матье из Колле, своего интенданта, и своего оружейника — Пелле из долины Омоля.

И тогда подошел человек, перед которым все сборище ваше расступилось, высокий, очень высокий человек, — он шагал, как косец па лугу, подгибая поги, согнувшись и вывернув локти, такой худой, что на него смотреть было страшно, и старый — по виду лет шестидесяти. Черные навыкате глаза его блестели, как агат, обточенный горным потоком в Темном ущелье, и мы с Финеттой смутились, когда он встал перед нами и долго смотрел на нас пронизывающим взглядом. Затем он взял Жуани под руку, отвел его в сторону и они о чем-то заспорили. Я слышал только обрывки фраз — костлявый этот человек все твердил: «Чтоб этого не было здесь! Чтоб этого не было здесь!..»

И тут мы узнали, что пришел их пророк, некто Жан Гюк из Сальзеда, по прозвищу Чугунный, и все наперебой восхваляли его.

Этот Гюк никогда не учился в школе, однако ж наизусть знал священное писание, уверял Пужуле; но словам Луи- Толстяка, он говорил проповеди лучше, чем главный викарий; а Элизе добавлял, что на Гюка то и дело сходит дух божий; а ведь Гюк простой человек — бедняк, землепашец, умилялся Комарик; Горластый сообщил, что сей пророк приходится Жуани шурином; а Фельжероли сказали, что вопреки своему виду он еще не старый — ему и сорока нет…

Самая маленькая из девушек, ростом чуть повыше Финетты, прозванная Крошкой, говорила, что Гюк становится красивым, когда пророчествует. «Ну еще бы!» — подтверждала пожилая женщина, по прозванию Рыжеголовая, супруга самого Жуани, а две другие сочувственно кивали головой — Мари, жена лесоруба Фоссата, внука нашего Спасигосподи, и девушка, прозванная Цветочек.

И вдруг все они разом умолкли, слышалась только пронзительная, как флейта, песня ветра среди скал. Пророк и наш предводитель подошли и встали передо мной и Финеттой. И Жуани в упор спросил меня:

— Она тебе жена… или кто?

Я был объят стыдом н смущением, пожалуй, не меньше, чем если бы оказался на месте Иова и должен был бы ответить Вилдаду, Елифазу и Софару, — ведь этот вопрос я сам впервые задал себе.

Костлявая грудь Гюка ходуном ходила, а из уст вырывались бессвязные слова, будто иена виноградной браги на стыках прохудившегося змеевика: «…Блудила в земле Египетской, распутница… Египтяне растлили девственные сосцы грудей твоих… Она блудодействовала с любовниками. И положу конец распутству твоему и блужению твоему, принесенному из земли Египетской…»

И тогда моя Финетта выступила вперед и храбро объявила:

— Я его нареченная!

Сказав, она обернулась, и меня поразили ее глаза: исчезла в них столь знакомая мне лазурь — они стали зелеными, как незрелые ягоды ежевики.

Я крепко обнял Финетту за плечи и сказал:

— «Я человек, и вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою…»

Я прикоснулся губами к ее лбу, и, как под летним солнцем Поднимаются в стебле соки земли, глаза Финетты засияли и вновь стали голубыми.

Все смотрели на Гюка, по он подошел к нам, коснулся наших плеч железными своими пальцами, обратил к небу каменный взгляд черных агатовых глаз и ответил: