Он приложил к спине предателя лист бумаги с надписью и вонзил в середину его кинжал.
* * *
Мы прошли после этого около одного лье, а вой и вопли, доносившиеся из лачуги, казалось нам, по-прежнему раздавались за нашей спиной. Теодор сказал резко:
— Целых четыре года я служил королю и убивал людей, не зная ради кого и за что…
И тогда я произнес слова, не выходившие у меня из головы:
— «Голубь — мирная птица. Голубка моя белая, яви мне лицо твое и дай услышать голос твой, ибо голос твой сладок и лицо твое прекрасно. Встань, подруга моя, лети ко мне, ведь зима прошла… Разве не слышишь воркованье горлицы? Встань, подруга моя, красавица моя, приди ко мне…»
— Ах, замолчи ты! Тебя, миленький мой, всегда очень уж сладко кормили!
Дядюшка Лапорт хохотал, широко открывая рот с черными корешками зубов, и от этого громового хохота, вырывавшегося из его могучей глотки, отверстой, как гулкая пропасть, меж щетинистых зарослей усов, у всех делалось светлее на душе, как светлее становится в долине, когда ветер разгонит в ней туман.
Наш Гедеон поднимал на древке, как знамя, доску с надписью и, охая, приговаривал:
— Ох, бедная моя матушка! Уж как бы она возгордилась, а то ведь, бывало, все кричит, что мне грош цена.
А то вдруг, дав себе по голове такого тумака, что осел и то заревел бы, он возглашал:
— Вот она, башка! Глядите, сколько денег за нее дают!
И он все требовал, чтобы я перечитал ему конец приказа:
«..И будучи уведомлены, что вышеназванный Лапорт стал главарем сих разбойников, объявляем: мы уплатим сто пистолей тем, кому удастся изловить его и доставить нам живым или мертвым. А чтобы всякий узнать мог вышеуказанного Лапорта, к сему прилагаются для розыска его приметы.{53} Предписываем всем местным судьям огласить и вывесить сей приказ на всех площадях, дабы каждому он стал известен. За исполнение сего судьи личную ответственность несут.
Дано в городе Алесе, семнадцатого сентября 1702 года».
Под приказом стояли две подписи: Де Ламуаньон, а ниже — Архиепископ де Монтиньъи…
Дядюшка Лапорт вызывал всех потягаться с ним, — вызывал и Никола Жуани, большеголового, с короткой шеей, вызывал Кастане, похожего на разгневанного медведя, вызывал Жака Кудерка, именуемого Ла Флером, и пророка Соломона Кудерка и даже самого Авраама Мазеля, — всех вызывал помериться с ним силами один на один или гуртом, стоят ли их головы больше, чем старая черепушка кузнеца из Брану. Он велел нам распить бочонок вина в честь этакой торговой сделки и все упрашивал меня еще раз прочесть ему надпись на доске, только один разок, самый последний, но на нашем севеннском наречии, чтобы лучше ее посмаковать, и наконец повел нас на Сен-Прива-де-Валлонг, где еще оставалась одна несожжённая церковь.
И уж как он там орудовал — будто у него не две, а четыре руки, громоздил в кучу на середине церкви скамьи, стулья и всякое убранство и, прежде чем поджечь церковное добро, призывал Мазеля спеть песню во славу и его, дядюшки Лапорта из Брану, Золотой головы.
И Авраам затянул зычным басом, от коего взметнулись бы и закружили летучие мыши даже в солнечный день:
Разрушайте, разрушайте.
До основания его!
И наш Гедеон дул изо всей мочи, разжигая пламя, как кузнечные мехи.
Мы видим воочию чудеса предвечного, мы наступаем, мы жжем и поем:
Слово твое светильник ноге моей
И свет стезе моей…
Мы нападаем по ночам, кричим, ударяем оземь древками с лезвиями кос, размахиваем факелами: «Вей! Бей! Жги! Жги!». И вот замок Вен-Буш открывается перед нами, как Иерихон. Мы нашли там пшеницу, соль и вино, прекрасное белье в шкафах и длинные рубашки. Мы возносим хвалы предвечному, ибо он голосами наших вдохновенных пророков тотчас повел нас в деревню близ Кро, где мы нашли муку и сыр, сало, корпию, целебные мази и снадобья. Мы навьючили ослов и мулов и по наставлению духа святого з ту же ночь отправились дальше и сожгли церковь в Сент- Илер-де-Лави, а затем повернули к Французской долине. Не было ни луны, ни звезд, во мраке дул холодный ветер и лил дождь, мы бы заблудились и повернули вспять, если бы по милости господней на плече Авраама не возжегся, свет подобный алмазу, и не вывел бы нас на дорогу.
И вот так, из ночи в ночь, изо дня в день мы шли и пели, ведомые Соломоном, Авраамом и другими нашими людьми, коих непрестанно воодушевлял дух божий; мы ели на ходу, мы шли с песнями, мы прошли через Сент-Круа, сожгли церковь в Молезоне, захватили оружие в замках — Мазельском, Сеньском и Субретонском, сожгли церкви в Сен-Марсель-де-Фонфуюз, в Сомане, в Сен-Мартен-де-Корконак, сжигали мы также церковные дома и самих попов, ежели успевали схватить их; мы взяли много ружей в замке. Плантье, а теперь вот остановились на отдых в замке Маруль, близ Сен-Жан-де Гардонанк.{54}
Писано в Сен-Полъ-Лакосте, городе, находящемся
в трех лье выше Алеса.
В Сен-Поле все — божьи люди: они дали нам воды, похлебки, подогретого вина, омыли нам ноги. Ну вот мы и пришли к ним еще раз, чтобы сжечь у них папистскую церковь. Они очень жалели, что не удалось им задержать своего кюре — хитрец удрал, следуя дурной привычке католических попов, из-за которой мы теперь не так уж много отправляем их на тот свет. В Корконаке мы, наконец, изловили одного капеллана, но дух божий повелел Аврааму Мазелю не делать сему пленнику никакого зла.{55}
Предвечный ведет нас, охраняя от бед столь твердо и неуклонно, что мы ни разу не столкнулись с капитаном Пулем, если не считать встречи в Маруле, но там нас отделяла от бравого наездника река Гардона Миалеская, и мы могли сколько душе угодно дразнить и задирать его. Мы потеряли лишь троих наших братьев, когда они, поддавшись гневу, слишком близко подошли к берегу. Капитан Пуль приказал их останки выставить на вышке, установленной в русле Гардоны. Прошлой ночью мы похитили убитых и нынче похороним их в каштановой роще под самым красивым деревом. По этому поводу будет у нас еще одно молитвенное собрание, па радость добрым людям из Сен-Поля — они так долго лишены были слова божия, что теперь все слушают его, не могут насытиться. Лапорт захватил четырех солдат городского ополчения, взимавших в деревнях контрибуцию* После молитвы и пения псалмов мы, если на то будет божья воля, умертвим всех четырех грабителей за купой прекрасных каштанов.
Вознеся хвалы предвечному, мы вновь двинемся в путь, ибо нам было веление сжечь церковь в Сен-Жюльен д’Арпаон, а она находится гораздо дальше, чем те три церкви, которые мы сожгли после той, что была в Сен-Поле.
В Сен-Мартене богу было угодно, чтобы священник, некий Жиль де ля Пиз, восьмидесятилетний старик, не успел убежать, и поэтому мы могли рассчитаться с ним.
Дня не проходит без грозы, и Теодор жалуется, что трудно держать сухим порох в пороховницах.{56}
И вот теперь я один-одинешенек в развалинах нашего Граваса, — так же как было это два месяца назад или немного больше… Хотелось бы мне зарыться в черную землю под самым низким сводом подвала. В нашем краю молодежь собирает виноград; в долине над деревнями в ночном сумраке разносится аромат виноградного сусла; но небо затянуто черным погребальным покровом и льет слезы: умер дядюшка Лапорт из Брану.{57} Нашего Гедеона сразила пуля, он пал возле меня, убитый наповал, а наши отряды были опрокинуты залпами вражеских мушкетов; солдаты городского ополчения, драгуны, фузилеры ринулись на нас со всех сторон; в наказанье, богом ниспосланное нам, ружья наши дали осечку, и тогда обрушились на нас громы небесные и земные, и ужас объял нас.
