— Трогай, — говорю я таксисту.
— Куда едем?
— Следующий поворот налево.
Водитель отъезжает, мотор урчит. Я шарю у себя в кармане, достаю две однодолларовые купюры и протягиваю ему.
— Давай. Поверни здесь.
Водитель повинуется, не проронив ни слова. Он не из строптивых. Должно быть, принимает меня за гуляку, который перебрал с «Маргаритой» и заблудился.
— Теперь двигай прямо.
Я вдруг вижу в зеркале свое лицо. Вид у меня безумный. В кармане я нащупываю ствол Нарцисса. Вынимаю его. Водитель наверняка заметил, но виду не показал. Если ты таксист и рулишь целыми днями, то у тебя, как ни крути, заводятся свои привычки. Через какое-то время мы приезжаем на Парк-лейн, и я прошу остановиться перед церковью из красного кирпича.
Ворота закрыты. Как будто Бог работает по офисному расписанию. Зато всегда открыта дверь пастора, который живет в пристройке позади церкви. Всю свою жизнь я ненавидел этих людей, избегал их, спасался от них. И никогда не верил в их фигню. А сейчас уже не знаю, что об этом и думать.
Пахнет пылью, плесенью и потным полумраком. Я прохожу через грязную кухню, длинный коридор, открываю дверь радом с кладовкой и попадаю в храм. И принимаюсь орать, словно хочу проверить акустику пространства. Резонирует неплохо. Здесь получился бы приличный клуб. Здесь под музыку оркестра Глена Миллера танцевали бы девчушки в очень коротких юбочках, беленьких трусиках и лакированных туфельках. Я кричу снова, еще громче. И уже начинаю злиться, но тут наконец появляется пастор. Я узнаю его: это преподобный Икабод. Долговязый, тощий, лысый субъект с отвратительной улыбкой Джеймса Стюарта{101} и, в виде дополнительной опции, желтыми зубами. Это он вел службу, когда в детстве нас, меня и Марка, сюда каждое воскресенье таскала Вэнис. Он прибежал в мятой старой ночной рубашке, босиком. Надел бы тапки, ведь плиты холодные, чертовски холодные.
Я заряжаю револьвер и наставляю на пастора. Он замирает и поднимает руки к небу, как можно выше. Но до Бога все равно не дотягивается. Рот у него дрожит, как у кролика:
— Это ты, Фрэнк? Старший сын Болтонов? Что случилось, сын мой? Ты пьян?
Ошибиться нетрудно. Мой вид говорит не в мою пользу. Конечно, сейчас я отдал бы все что угодно за ледяной бурбон с соломинкой. Револьвер по-прежнему наставлен на него.
— Я хочу, чтобы вы помолились о Вэнис.
Дрожь в моем голосе не унимается.
Он медленно пятится, спотыкается о ступеньки, ведущие в алтарь.
— О чем ты, Фрэнк? С твоей дорогой мамой что-то случилось?
У меня начинает кружиться голова, во рту я ощущаю привкус пепла. Еле ворочаю языком, будто он из картона, и наконец, сглотнув слюну, произношу:
— Мне нужно услышать эту молитву. Вэнис мертва.
— Какое горе… Вэнис… — лепечет пастор.
— Да, мертва. Я убил ее. Ее убил я. Вы слышите? Молитесь же, черт возьми!
Я хорохорюсь. Тычу в него револьвером. Его преподобие Икабод продолжает пятиться, у него взгляд зверька, ослепленного фарами. Он озирается, ищет, куда бы улизнуть. Но святилища не находит{102}.
— Бог поможет тебе преодолеть это. Он поможет тебе, Фрэнк.
— Богу на это наплевать.
— Ты утратил веру, Фрэнк. Тебе нужно прийти к Господу с открытым и щедрым сердцем. И когда настанет время, он простит тебя.
С пушкой под носом, он выгладит не очень уверенным в том, что говорит. Пытается тянуть время. Спасти свою шкуру. Он падает на колени, умоляет. Но умиляться я не собираюсь. Своей крепкой левой рукой хватаю его за шкирку и хорошенько встряхиваю. Он начинает гнусавить какую-то невнятную молитву. Я сжимаю его сильнее.
— Сын мой! Перестаньте! — хнычет пастор.
— Рай, ад и прочее… Все вранье! Пустой треп!
Мои крики отражаются от церковных стен.
— И вы это прекрасно знаете и на этом наживаетесь. Ведь после нет ничего! Совсем ничего! Ведь так?
— Вы потеряли рассудок! — лепечет пастор. — Заклинаю вас, прекратите!
— Небытие для мертвых, скорбь для живых. И все! И больше ничего! Скажите же это! Скажите, или я вас сейчас шлепну!
По моим щекам текут две большие слезы. Мы оказываемся под распятием. Икабод ноет, цепляется, изворачивается{103}. И наконец, пресмыкаясь у моих ног, жалобно визжит:
— Да, это так! Это правда! Нет ничего! Небытие! Не убивайте меня!
Просто невероятно, чего можно добиться с оружием в руках! Если вдуматься. И все же я чувствую облегчение оттого, что служитель Церкви сам по своей воле подтверждает, что бояться мне нечего и я могу не переживать по поводу безмятежности своей души и души Вэнис. Вечный покой. Великий сон, который будет длиться всегда, — такая участь вдруг представляется мне весьма завидной{104}. В конце концов, вкус у меня непритязательный.
Я отпускаю пастора, приставляю дуло револьвера к своему виску и стреляю.
Деваться некуда.
КОНЕЦ
БОРИС ВИАН и УЛИПО[15]
Если бы коллективу УЛИПО — но не в 2020 году, а на шестьдесят лет раньше — предложили дописать незаконченный виановский роман, то за дело, несомненно, взялись бы участники первого поколения: Рэймон Кено{105}, Жак Бенс{106}, Ноэль Арно{107}, Жак Дюшато{108} и Поль Браффор{109}.
Каждый из этих пяти авторов по-своему знал, издавал и комментировал, как говорится, личность и творчество Виана:
Рэймон Кено, заявлявший в предисловии к «Сердцедеру»: «Борис Виан создал прекрасные, причудливые и трогательные книги: „Пену дней“, самый пронзительный из современных романов; „Мурашки“, самый термитный из рассказов о войне; сложную и непризнанную „Осень в Пекине“, но это еще не все…»[16];
Жак Бенс, писавший в послесловии к «Пене дней»: «Следует признать, что мир Бориса Виана полностью основан на языке, то есть порожден языком и находит в нем все свои обоснования»[17];
Ноэль Арно, беспрестанно изучавший жизнь и многообразную деятельность Виана: романиста, переводчика, музыканта, лектора, поэта, ’патафизика{110}, певца и т. д.[18];
Жак Дюшато, пытавшийся с 1969 года — когда имя Виана начинает обрастать легендами — устранить диссонанс, возникший между его короткой скандальной жизнью и интерпретацией его творчества, а также реабилитировать автора, потерявшего всякую надежду на успех и отошедшего от литературы в 1953 году[19];
Поль Браффор, вспоминавший: «Еще в пятидесятые годы Борис Виан вместе со мной задумывал проект „цветовое фортепианино“ (тогда мы еще не знали, что эта идея уже пришла в голову Александру Скрябину и он даже реализовал ее в симфонии „Прометей“)»[20].
И, наконец, Марк Лапран{111}, завершающий свое предисловие к Полному собранию сочинений Бориса Виана в серии «Плеяда» следующей фразой: «Нет никаких сомнений в том, что, если бы Виану было отпущено чуть больше жизни, он стал бы одним из создателей и, в лоне этой избранной им семьи, одним из самых усердных вдохновителей УЛИПО»[21].
