— Мел.
Шёпот Грызи — ушат холодной воды на голову. Она бросает короткий взгляд искоса, показывает глазами на Задаваку. Моргойл трясется как в припадке. Вот-вот ладонь вскинет, бахнет магией.
— Ты звала, Пастырь, — выговаривают губы Шипелки. Язык терраантов. Голос грубый и низкий, сиплый и скрежещущий. Так может говорить плесень. Грибница. Болезнь и старость. — Ты хотела говорить. Плохой сосуд выбрала для этого. Дурной корень.
— Тот, что был поблизости.
Серебристые бельма обшаривают лицо Гриз. Ползают взглядом по дубу. Впиваются в меня, потом в Моргойла — будто облепляют липкой паутиной, выбрасывают сотни мелких, липучих стрелок. К горлу катится ком тошноты, пальцы рвутся к атархэ. Удерживаюсь. Вцепляюсь в руку Задаваки, пока он магию не применил. И шиплю не рыпаться — то ли ему, то ли себе, пока жуткая тварь, которая поселилась в Шипелке, оглядывает нас и кривится в ухмылке.
— Дурное стадо, Пастырь. Найди себе новое. Найди себе… чистое. Ты варг. Хранишь живое. Зачем стоишь на одной земле с бэраард?
— Потому что земля — одна, — отвечает Гриз. Я вижу её в профиль — напряжённую, будто идёт по канату. — И мы на одной земле со всеми. Если хочешь не стоять с кем-то на одной земле — придётся подыскать другую.
Сиплое шипение и клокотание — будто через вонючую трясину выходит газ. Не сразу разберешь, что это смех.
— Или сделать так, чтобы эти не стояли. Не поганили землю. Те-что-без-корней — враги живого. Он — Враг Живого.
Безразмерная и огромная тварь, которая каким-то щупальцем дотянулась до Шипелки, кивает в сторону Моргойла. Потом ломким, рваным движением поднимает правую руку. Ощупывает плечо левой, трогает ключицу. Задирается широкий рукав крапивной хламиды Хааты. Под тканью шрамы. Много. Больше, чем когда мы её уволокли из того цирка. Полузажившие и совсем свежие, будто проросшие какой-то черной дрянью.
— Этот сосуд плох. Дурной корень. Не хочет, чтобы я видел. Слышал. Направлял. Не хочет быть частью Роя. Но от Связи не уйти, и я видел. Её глазами. Слышал её ушами. Я знаю, что ты сделала, варг Гриз Арделл. Стала между живым и мёртвым. Отсрочила кару. Зачем? Зачем привела его сюда?
— Чтобы ты на него взглянул. Чтобы вы все на него взглянули.
Грызи разворачивается и подходит к Моргойлу. Становится рядом с ним — тот скрючился и теперь кажется ниже её по росту.
— Смотри на него, Всесущий. Смотри всеми глазами Роя. Он еще детеныш. Ты хочешь, чтобы его кровь залила эту землю? Была на клыках у зверей? На их когтях? На совести Роя?
— Он — Враг Живого. И Человек Камня. Пастырь не может пасти два стада, ты пастырь чудовищ, что тебе до него?
— Он дышит. Ходит. Плачет. — Потому что Задавака и впрямь хлюпает носом, хоть и ни слова не разумеет. — Он тоже живой и тоже на этой земле. Разве для Роя не драгоценно всё живое? Разве не все мы — дети для Ардаанна-Матэс?
Дар сбоит, кричит и рвётся, Печать полыхает пламенем. Моргаю — и проваливаюсь туда, за бело-серебристую завесу слепых глаз Шипелки. И вижу нити, нити, бесконечные, впивающиеся во вся и во всё нити-присоски, звенящие, врастающие в тебя, и в их центре — белый сияющий кокон, из которого выходит голос…
— Люди Камня ей не дети. Пришлые. Чуждые. Приняла их, как мать — подкидышей. Как белая сова — птенцов скрогга. И они рвут её тело, и она кричит. Она кричит громче и громче, и ее крик в водах, и в лесах, и в крови. Ты слышишь её крик, Пастырь? Голос Ардаанна-Матэс из глубин.
Там, за белыми светящимися нитями кокона, ворочается что-то больное, издыхающее. От которого несёт вонью разложения и безумия. И оно трясёт всеми своими нитями, будто паук, в паутине, и каждая нить звенит-вопит-захлебывается:
— Освободи! Освободи! Освободи!
Когда я выдираюсь прочь из видения — мне ещё целую секунду кажется, что мерзкая тварь из кокона качается там, за спиной Шипелки. Разбухает с каждой секундой, будто тень вечером. И нависает над Гриз, глушит ее и закутывает в хриплые вопли: «Освободи! Освободи!» И сейчас протянет тонкие лапы, вцепится, уволочет…
— Ты прав.
Тварь в коконе давится криком. Видение комкается, рвётся. Печать приотпускает. Это там Шипелка на поляне. С серебристыми глазами. Удивлёнными.
— Ты прав в том, что Люди Камня не такие, как вы, — говорит Гриз спокойно. — Они не слышат землю как вы. Не знают, о чем она говорит. И оттого они ошибаются.
Тварь внутри Шипелки пытается вклиниться, но Грызи продолжает:
— Они ошибаются так часто. Потому что они как неразумные дети. И чтобы у них выросли корни — им… нам иногда нужны годы. Чтобы мы поняли. Чтобы выбрали путь.
— Дурные корни поганят землю! Пьют её соки. Мешают хорошим корням.
— Но если отсечь их слишком рано — не узнаешь, какими могут быть плоды.
Тварь в коконе там, далеко, молчит. Впивается глазами в трясущегося Моргойла. Жуёт губами Шипелки и молчит.
Грызи — бледная и заострившаяся, как мой атархэ. Тени листвы пляшут по её лицу и делают похожей на даарду.
И мне кажется — за ней тоже там… за мелькнувшей в глазах зеленью что-то есть. То, что я чую в ней всегда в такие моменты.
Стены и подвесные мосты. Бастионы и бойницы.
— Эгерт нанёс обиду Рою. И пролил кровь. Но он знает свою вину. И готов загладить её. Сними с него Печать, Всесущий. Ты сам знаешь, и твой Рой знает: он не заслужил смерти.
Она говорит открыто и по-доброму, и это-то выворачивает наизнанку ещё больше: эта дрянь — набрякшая, больная, чужая, — вряд ли понимает по-хорошему. Вырастает там, в глазах Шипелки белым маревом, потирает лапки:
— Загладить?
— Загладить. Исправить. Искупить, — Грызи косится на полубеспамятного Моргойла и выдыхает: — Какой службы ты от него хочешь?
— Купить… — скрежещет в горле у Хааты. — Хочешь… купить жизнь? От Людей Камня мне не надо службы. Ему… никак не купить. Ты — Пастырь чудовищ. Хочешь купить жизнь Врагу Живого? Хочешь…
Собираю силы в кулак, чтобы заорать. Потому что уже поняла, что сейчас скажет эта несусветная дрянь и что ответит Гриз. Только вот Дар душит и давит, заходится в немом вопле, Печать опять едва не прожигает ладонь. И я не успеваю: изо рта у Шипелки вылетает:
— Размен. Его жизнь — твоя служба.
— Согласна. Назначишь мне службу сейчас?
— Назначу… потом.
Хаата хрипит. Глаза у нее широко распахнуты, в них — серебристая пелена, за ней — гудение Роя, и трепетание нитей невидимой грибницы. И запах плесени. Губы скривлены в торжествующую ухмылку.
А по щекам ползут слёзы, когда она выговаривает.
— Теперь клянись, варг Гриз Арделл. Клянись своим Даром, что исполнишь службу. Клянись своей кровью. На… непролитой здесь крови… клянись!
И дальше два голоса сплетаются и соединяются, поют слитную песнь земли на языке терраантов. Гриз выпевает формулу древней клятвы. Не торопится — видно, не очень хорошо помнит — так что каждое слово подбирает и выговаривает. Вокруг ее клятвы обвивается другой голос — шипение и щёлканье, свист и треск. Голос древнего кокона, в котором затаилось, скрючилось что-то ущербное, изломанное, чуждое.
А Дар сходит с ума, и виски ломит, и небо будто грохается на макушку — придавливает к земле, к траве, будто нужно непременно, непременно пустить в нее корни…
— Помни: ты клялась, варг Гриз Арделл. Пастырь живого.
Отпускает резко и неожиданно, и оказывается, что равновесие я удержать не смогу. Качаюсь, как пьяный вольерный. Опрокидываюсь на бок, опираюсь на руку. Задавака валится вперед и громким «буэээ» делает действительность еще менее радужной.
Ноги Шипелки торчат из травы. Грызи опустилась на одно колено, но поднимается.
— Все целы?
Хочу ей высказать кучу всего. Желательно — ором. Ор не получается, так что дышу-дышу-дышу, глотаю воздух с запахом дубовых листьев. Как лучшее питьё.
Грызи тем временем склоняется над Шипелкой, что-то быстро спрашивает, вливает в нее глоток бодрящего с пояса. Бросает коротко:
