Впрочем, отвлекаюсь - нечистоплотный секретарь первичной партийной организации бросился за помощью к руководству. И руководство изрекло:
- Нужно усиливать воспитательную работу - и трудовую, и нравственную, и идейно-политическую.
И собралось партийное собрание - все жаждали посмотреть, как будут воспитывать т. Александрова А.А., то есть меня. Что-что, а воспитывать у нас умеют, особенно Общество спасения на водах. Спасение утопающего - дело рук самого утопающего, краеугольный закон нашего общества.
По делу Кулешова проходили три свидетеля. Первый - начальник котельной, где и было совершено ужасное преступление. Начальник был человеком, очевидно, в меру пьющим, хитроватым и добродушным.
- Ах, как же так, Александр-Александр? - горевал он. - Подвел, брат, подвел. Я тебе, однако, такое доверие оказывал, а ты? Не оправдал доверие. Нехорошо.
- Отвечайте только на вопросы! - рычал судья.
- Так ведь подвел, подлец!
- Еще раз: я вам вопрос - вы мне ответ! - страдал судья.
- Ответить - пожалуйста! Как перед Богом. Но могу сразу сказать: подвел!
- О-о-о!
- Истину говорю: подвел.
- Вы можете помолчать, свидетель? - взъярился судья.
- Могу.
- Ну и молчите.
- Так вы же интересуетесь?
- Вам сколько лет, свидетель?
- Так я уж на пенсии. Третий год в котельной как.
- Вы принимали на работу подсудимого?
- П-п-подсудимого?
- Да!
- Нет!
- Как это - нет? Если на предварительном следствии...
- А-а-а? Шурку Кулешова я принимал. Было дело. Только тогда он был не подсудимый. Если бы он был подсудимым...
- О-о-о! Я больше так не могу работать! - вскричал судья. - Объявляю перерыв, сучьи вы дети!
М. ждал - он не любил ждать. Он был слишком занят делом, чтобы терять время на бесплодные ожидания. Ему оставались, он знал, жалкие минуты в этой инфекционной жизни - и ждать?
- Сюда Городничиху! - возопил он. - Помреж, где она?
Помреж тут же осторожно выглянул из-за пыльного занавеса, поморгал отварными преданными глазками:
- Они-с отказываются.
- Что?
- Они требуют прощения-с. От вас.
- Зинаида! Прекрати! Мое тер-р-рпение не бесконечно... Чер-р-т!
Зинаида вышла на авансцену, она вышла спокойная и невозмутимая, она появилась и сказала:
- Просите прощения... за свое... хамство...
- Зинаида, что за комедия такая?
- На колени! - И беспрекословный жест руки.
- Чего, сударыня?
- На колени, на колени!
- Извиняюсь. Не могу-с... У меня... У меня костюм... новый!
- На колени!
- Это черт знает что!.. Когда здесь последний раз убирали?
- Я жду.
- Господи! Прости наши грехи! - М. плюхается у столика. - Ну? Все? Простила?
- Теперь ко мне... Нет-нет, на коленях!
- Ну, это слишком... Это уже в некотором смысле...
- Если вы!..
- Ну, хорошо-хорошо! Черт!.. За что мы уборщице платим?
- Ко мне!
- Прежде чем радоваться падению тирана, проверь, кто его сверг! Двигается на коленях по центральному проходу партера.
- Так. Хорошо-хорошо. Замечательно!
- Ты еще издеваешься? Ну-ну... Над кем? Над своим Богом?
- Ползи-ползи, червь!
- Куда? Я уже приполз. - Стоит у сцены. - "И не поймешь, кто жертва, кто палач на полотне художника".
И смотрит снизу вверх на нее, привилегированную им и судьбой. И она, родная и близкая, неожиданно ныряет и, скользнув в красивом барском платье по доскам, оказывается лицом к лицу с ним:
-Ты мой палач! Ты самый лучший в мире палач! А я твоя жертва!
Чрезвычайное партийное собрание проходило в лучших традициях периода прошлой реконструкции - в какой-то момент я даже пожалел, что поимел счастье выклюнуться в этот праведный мир. По словам моих же товарищей - я нравственный переросток, зарвавшийся политический хулиган, враг трудовой дисциплины, авангардистская штучка, барчук, восьмушка, циник, фразер, внутренний эмигрант, хер с горы, остряк, солитер, последняя буква алфавита, гидра мирового империализма, моветон, дисбаланс, довесок, хлыщ, гаер, глаукома на глазах коллектива, чистоплюй, шут, дезорганизатор производства, идеологический диверсант. А что же я? Я все это безропотно слушал и рассматривал обувь присутствующих. Я ошибся, как-то говоря, что все члены нашего трудового коллектива носят только отечественную обувь. При более пристальном рассмотрении выяснилось, что почти все женщины управления предпочитают импортную обувку. Но почему-то на их добропорядочных ножках она, приобретенная за валюту, выглядела как отечественная. Наверное, наши женщины настолько высокопатриотичны, рассуждал я, что делают все возможное... И здесь меня отвлек голос начальника управления Поцгородинского:
- Чему это вы улыбаетесь, Александров? Вы осознаете?..
- Осознаю, - признался.
- Что осознаете?
- Все!
- Что - все?
- Все, что надо осознать, козел.
- Как вы сказали?
- А вот так и сказал!
- Мне стыдно, что вы работаете под моим началом.
- Мне тоже, козел.
- Товарищи! - замитинговало руководство. - Наше отношение к тем, кто ведет себя недостойно, нарушает нормы нашего общества, было, есть и будет непримиримым. Это я вам говорю, блядь! Никаких поблажек и никому, когда речь идет о чести и авторитете...
Старушка, которая была второй свидетельницей по кулешовскому делу, плохо видела, толком не слышала и говорила безумные речи:
- Сашенька? Ты где, Сашенька? Зачем вы хотите его казнить? Вы уже казнили Александра Ильича... Вам мало крови, деспоты?
- Отвечайте только на вопросы, свидетельница, - требовал судья.
- Запутать крепкую волю в противоречиях - это ваша цель, жандармы! грозила клюкой старушка из дореволюционного временного среза.
- Позвольте!
- Сашенька - лучший ученик. Он наше будущее. А будущее создается из настоящего. Убить проще, чем убедить.
- Это черт знает что! - кричал судья. - Кто вы такая?
- Дождь идет, - отвечала старушка. - За каждую нашу голову мы возьмем по сотне ваших!
- Уведите ее, умоляю! - бился в истерике судья.
- Ха-ха! Штыки - не очень прочный трон, господа присяжные! Недавний раб, господа присяжные, становится самым разнузданным деспотом, господа присяжные! Диктатором, господа! Да здравствует самый справедливый суд в царстве Божьем! - так политизировала полоумная, аккуратно выволакиваемая из зала и жизни здравыми исполнительными силами...
