- У меня есть авто, - сдавленно проговорил М.
Но человек в кителе его не услышал или не хотел слышать, он осторожно спускался со сцены в зал, неслышно шел по проходу партера, потом пожал руку режиссеру:
- Так что работайте-работайте. Мы вас поддержим. Если случится какая-нибудь неразбериха, звоните. - И удалился вместе с военным моряком, который печатал шаг и ел глазами спину, забронированную в сукно мышиного цвета.
- Не может быть, не может быть! - твердила моя жена О. Александрова и прятала гуттаперчевое лицо в руках.
- Прекрати мять лицо, - не выдержал я.
- Не может быть.
- У нас все может быть.
- Но почему? Почему?
- Ты меня спрашиваешь? - удивился я. - Статья 102. Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах.
- А мне сказали... в состоянии сильного душевного волнения... до пяти лет.
- Мало ли что нам говорят.
- Он же не виноват, то есть виноват, но... Боже ж ты мой! Кажется, я дура!.. Подожди, у нас же суд - самый гуманный?
- Вот поэтому его и стрельнут, чтоб не мучился, - позволил себе пошутить. - Казнь, моя родная, рассчитана только на устрашение нас, живых.
- И ничего нельзя сделать?
- Не знаю, - ответил я. - Кулешов имеет право подать прошение о помиловании. Ходатайство, как сказал судья.
- Он подал?
- Откуда я знаю?
- Вместо того чтобы заливать глаза...
- А что остается делать, милая?
- Надо!.. надо бороться!
- С кем? С этим государственным монстром?
- И все-таки! - посмотрела на меня О. Александрова.
- Вот за это я тебя и люблю, - поцеловал в щеку. - За твое безумие. И, прости, веру. - И взялся за телефон.
М. сидел за режиссерским столиком и смотрел перед собой. В меркнувшем свете софитов проявилась фигура человека в кожаной куртке и галифе. М., вглядываясь, неуверенно спросил:
- Величко?.. Комиссар? Ты?
- Я.
- Ты там... пропал... Я пытался навести справки.
- Зачем, друже? Не можно это делать.
- Ты меня спас, Величко. Помнишь? На юге.
- Помятаю. Тебя хотели стрельнуть... мои хлопцы... Как контру.
- А тебя уже нет среди нас?
- Ты ж меня помятаешь?
- Я тебя хочу спросить...
- Меня стрельнули... как контру... Мои хлопцы... Хотя они были уже не мои хлопцы.
- Но почему? Почему, комиссар? Свои - своих?
- Меня командировали на юг. А там был голод. Дороги, степи, всякие железные пути в костях... хотели бежать от голода... Куда? А у нас приказ не пускать! Стрелять!.. И стреляли, и кидали с поездов, чтобы помирали на родной стороне. А они одного хотели - жрать. Ты знаешь, странная, однако, у человека случается охота - жрать. Это не понять, если сам сытый. Они жрали, обгладывали деревья, траву жрали, собак, кошек; а бывало - заничтожали своих ребятят и варили похлебку с них... Ты ж никогда похлебку из мяса человечинки... Говорят, добрая сладкая похлебка...
- Замолчи, Величко! - закричал М., умирая. - Замолчи, ради Бога!
- Когда вернулся - доложил. Догадка была у меня: ОН голодом пожелал вогнать селянского мужика в колхоз, в счастливую жизнь. Это был ЕГО план.
- Величко-Величко!.. Восемь миллионов?!
- Ты знаешь?
- Знаю! - Метнулся на сцену. - "Приезжайте к нам, дорогие товарищи правительство, отдохнуть. Мы вам и по шесть кило прибавим!.." Свет!.. Дайте свет!.. Гляди, Величко! Какой райский уголок!.. А? Нравится?
- Что это такое? - Комиссар ходил по сцене, смотрел; взял яблоко из корзины, куснул. - Тьфу ты! Вата?!
- Вата, Величко, вата! Бутафор-р-рия!.. Хотел в чужую шкуру залезть. А не получается. Нет искренности. Ты понимаешь? А какая искренность, когда у меня перепуганная душа?
- Не казни себя. И без тебя - тебя...
- И что мне делать, Величко? Что?
- Уезжай. Пока есть такая возможность. Через месяц ее, может, и не будет.
- Куда? Это же мой Театр! Мой Театр?
- Это не твой театр, друже. Это ЕГО театр. Бог должен быть один.
- Я тебя не понимаю!
- Ты бог в театре, ОН - в стране. У НЕГО - миллионы, у тебя актеры... Ты же любишь, когда перед тобой преклоняются, тобой восхищаются...
- Не сметь! - М. в исступлении. - Я заслужил, чтобы мной!.. чтобы меня!.. чтобы!!!
- Чем заслужил? - спокойно спросил Комиссар. - Этими намалеванными хатками и садками?
- Это... так... - Режиссер отступил, едва не упал на корзину. - Так нечестно, Величко.
- Я тебя понимаю... понимаю, - вздохнул человек, поскрипывая курткой. - Всех ломают, как сухостой в лесу. Кого как - кнутом или пряником. И не мне судить. Я тоже виноват, хотя в двадцать третьем году обращался в ЦК с "Заявлением 46", где мы предупреждали о режиме чиновничьей диктатуры внутри партии. И я это заявление подписал. - Величко помолчал. А в двадцать четвертом потеряли последний ум: образовали поголовный набор в партию. Сделали из партии - корыто. Это сразу поняли - народец у нас ушлый. Все стало заполняться раковыми клетками... метастазы по всему телу... без них... ОН... - Комиссар махнул рукой. - Бог хитрый, смекалистый и больно злопамятный. И всегда знает, что делает. Из нас сорока шести - никого не осталось.
- Величко, и меня убьют?
- Бог не любит ярких пятен... Ты знаешь, какой был запах у степей? Там, на юге? Они были серые-серые, в них помирали... И над ними висела сладкая пыль... Вроде как запах от похлебки... варили похлебку с детей... с людей...
- Величко! - закричал М. - Что мне делать, комиссар? - спросил М. - Я не сухостой в лесу, - прошептал М.
Однажды, как всегда внезапно, нагрянул с девушками Вава Цава. Он был нетрезв и радостен: его фотореклама получила премию и общественное признание.
- Поздравляю, - сказал я по этому поводу.
- Что нос повесил, не куролесишь? - кричал Цава. - Что хочешь? Ничего не жалко! Жрать хочешь?
- Звезду хочу, - отвечал я.
- Точно: звезды нынче в моде!.. Тебе куда - на грудь или наоборот? И, фамильярничая, шлепал по седалищу калорийную подругу.
- С неба хочу, Цава...
- Девочки, не удивляйтесь. Александров у нас - романтическая натура!
- А у вас есть натуральный кофе? - тут же поинтересовались Вавины подружки.
- У меня есть колбаса!
- Ты хочешь иметь трупы? - испугался Цава.
- Я хочу работать, - отвечал я гордо, садясь за свое орудие производства. - Мы, кажется, договаривались?..
- Понял! Девочки, нам тоже надо поработать! - И мой друг со спутницами исчез в комнате.
