— Из ГПУ, чекист, — ответил Спиридон.

— Кого же он разыскивает? — задумчиво произнес Евдоким и почувствовал, как у него противно заныло под ложечкой.

Встреча с чекистом не предвещала ничего хорошего. Они просто так не приезжают. А если уж приехал, значит до чего-то докапывается. И хотя никакой вины Евдоким за собой не чувствовал, ему стало не по себе.

— Кто его знает? — заметил Спиридон, доставая кисет. — Они ведь с нами не шибко разговаривают.

Евдоким снова посмотрел в окно. Крутых шел к лодке, все время глядя себе под ноги. В одном месте он быстро нагнулся, что-то подобрал с земли, положил в портфель. Покрутил головой, разглядывая землю вокруг себя, выпрямился и быстро зашагал к берегу.

Евдокиму стало совсем нехорошо. Он начал гадать о том, что могло заинтересовать чекиста, но ничего не мог придумать. Он сам тысячу раз ходил по этой дорожке и был уверен, что никаких предметов, привлекающих внимание, там не было. Может, оставил после себя заметку Гошка, а Евдоким ее просмотрел? Впутываться в историю из-за бывшего односельчанина ему не хотелось. Но и рассказать о Гошке тоже нельзя. Спросят, почему скрыл это от Овсянникова.

— Два дня в Луговом жил, — кивая головой на окно, нарушил молчание Спиридон. — Его у нас все боятся. Он уже многих посадил. Когда узнал, что я к тебе собрался, напросился ехать.

— Мне от него скрывать нечего, — сказал Евдоким, поворачиваясь к окну спиной.

Заскрипела дверь и в избу вошел чекист. Постоял у порога, словно привыкал к сумраку избы, потом направился к столу. Сел на лавку, портфель снова поставил у ноги.

— Как звать-то тебя? — обратился к нему Евдоким.

— Можешь звать товарищ Крутых, — сказал чекист, поворачиваясь к Канунникову. — Я привык к официальностям. На службе по имени не называют. Все по должности да по фамилии.

— Фамилия у тебя строгая, — произнес Евдоким, передергивая плечами. — А так шибко молод еще. Преступлениев много разоблачил?

— Я не разоблачаю. Я раскрываю. Такова работа. — Он вытянул ноги, задвинув портфель под лавку. — Холодно. Ветер насквозь пронизывает.

— Может, есть будете? — спросила Наталья. — Мы уже пообедали, а вы с дороги.

— Есть не хочу, — ответил чекист. — А вот чаю бы выпил.

Наталья поставила на стол кружки, налила чаю, заваренного листом смородины и сушеной малиной. Спиридон придвинулся к столу. Крутых открыл портфель, достал небольшой кусок сахару. Ножом расколол его пополам. Одну часть положил в свою кружку, другую отдал Спиридону. Наталья с удивлением смотрела на его действия и невольно глотала слюну. Она уже и не помнила, когда пила чай с сахаром последний раз. Несколько секунд чекист сидел в раздумье, потом достал из портфеля кусок сахара побольше, положил на стол.

— Это тебе, — сказал он, повернувшись к Наталье. — Больше за постой платить нечем. Сухим пайком взял, а съесть не успел.

— Ишь ты, вам даже сахар дают, — удивилась Наталья.

— Чтобы не так горько умирать было, — ответил Крутых и нельзя было понять, шутит он или говорит правду.

— Рано о смерти заботишься, — произнес Евдоким. — Прежде ведь сам человек пятьдесят на тот свет отправить должен. Иначе, что ты за работник.

Крутых смерил его взглядом, задержавшись на широких, обветренных руках Евдокима, неторопливо отхлебнул чаю.

— Если бы мы не отражали наступление контрреволюции, — сказал он тихо, но очень твердо, — советской власти уже не было бы.

Слово «контрреволюция» он произнес с такой ярой ненавистью, что Евдоким невольно заерзал на скамейке: этот не только, не дрогнув, поставит кого-нибудь к стенке, но и сам бросится на дуло. А на вид совсем мальчик, еще раз отметил про себя Евдоким и полез в карман за кисетом.

Крутых работал в ОГПУ три года. В органы, как называли эту организацию в народе, он пришел из окружного комитета комсомола. Попал на руководящую комсомольскую работу в шестнадцать лет и поначалу очень гордился этим. Страна строила новую жизнь и Крутых принимал в этом непосредственное участие. Он открывал избы-читальни, организовывал комсомольские субботники по ремонту деревенских школ, выступал на митингах, где обличал попов в одурманивании народа религией, хотя сам не имел о ней ни малейшего представления. Он был убежден — всеобщий коммунизм близко, всего на расстоянии вытянутой руки. Стоит лишь приложить одно, последнее усилие — и вся страна окажется там. Однако сделать это не дают враги советской власти, облепившие ее, словно пиявки, со всех сторон.

Первыми среди них, по его мнению, были попы. Вот почему Крутых так обрадовался, когда началась кампания по ликвидации церквей. Он организовал группу комсомольцев, которые снимали кресты с церковных куполов и сжигали на кострах иконы церковных иконостасов.

Но особенно развернулся Крутых на заготовках хлеба. Он создал настоящую организацию, выявлявшую спрятанный крестьянами хлеб. Во всех деревнях у него были свои люди, тайно снабжавшие его сведениями. И когда в чей-то дом приходил уполномоченный по хлебозаготовкам, которого, как правило, сопровождал сотрудник ГПУ, он точно знал, где укрыт хлеб и сколько его там находится.

Очень часто в таких операциях участвовал и Крутых. Его сообразительность, старание и личную храбрость заметили не только в уезде и вскоре пригласили на работу в ГПУ. Придя туда, он сразу понял: все, что он делал до сих пор, было только подготовкой к настоящей работе. Именно здесь он воочию увидел ту самую контрреволюцию, которая мешала стране сделать единственный и последний шаг, чтобы оказаться в коммунизме.

Он до сих пор помнил каждую деталь первого допроса, который ему доверили. И хотя дело было совершенно ясным, Крутых сильно волновался. Допрашивать пришлось кулака Сивкова, скрывавшего хлеб от сдачи. Это был опрятный мужик с аккуратно остриженной бородкой, одетый в чистую сатиновую косоворотку. От его сапог так несло дегтем, что у Крутых щипало в носу.

— Почему ты не сдал хлеб государству? — стараясь придать голосу как можно большую строгость, спросил Крутых.

— Потому, что не выгодно, — с обескураживающей откровенностью ответил Сивков.

— Как это не выгодно? Государству выгодно, а тебе, значит, нет? — отпарировал Крутых.

— Если буду сдавать хлеб по той цене, что установила власть, детишек по миру пошлю.

— А то, что городу есть нечего, армию кормить нечем, тебя не касается? — выкладывал, как ему казалось, совершенно неопровержимые доводы Крутых.

Но Сивков оказался невероятно упрямым. Никакие патриотические доводы на него не действовали, он признавал лишь деньги. Как он считал, на проданный хлеб он должен был одеть и обуть семью, приобрести сельхозинвентарь да еще оставить кое-что про запас, на случай неурожая. А поскольку цену на него установили неоправданно низкую, он и решил подождать до лучших времен. Ведь хлеб Сивков не украл, он его вырастил своими руками, поэтому считал, что должен иметь право распоряжаться результатами своего труда.

— Такие, как ты, распоряжались до семнадцатого года, — ледяным тоном отрезал Крутых. — Ваше время кончилось. Получишь, сколько положено, по сто седьмой статье, а хлеб твой заберем бесплатно. Именем диктатуры пролетариата. Теперь всем распоряжается она. Оставить город и армию без хлеба тебе никто не позволит.

Сивков промолчал, но когда его повели в камеру, у порога обернулся и бросил:

— Кто же кормить тебя будет, если всех пересадить собираешься? Земля сама по себе лепешки не родит.

У Сивкова конфисковали десять тысяч пудов хлеба.

— Рабочим целого завода на год хватит, а он пытался его спрятать, — возмущался Крутых.

Коллективизация всколыхнула всю сибирскую деревню.

В партийных органах, в ГПУ подчеркивали: на ней проверяется отношение крестьян к советской власти. Те, кто не хочет идти в колхоз — ее враги. Раньше их не было видно, а теперь им некуда спрятаться. Коллективизация сразу же показала, кто чего стоит, она заставила вредителей выйти из укрытий. Не зря же в стране в одночасье случилось несколько громких процессов.