Прежде, чем возвратиться домой, Евдоким решил зайти к Спиридону. Но того дома не оказалось: уехал на пашню оборудовать стан. «Все сегодня идет наперекосяк», — подумал Евдоким и, попрощавшись с женщинами, направился к берегу. В лодку он сел с невеселым настроением. Гребнув несколько раз, Евдоким опустил весла.

Течение отнесло его на середину Чалыша. Перед ним открылось залитое весенним солнцем Луговое. Село протянулось вдоль берега на целую версту. Занятое своими делами, оно отмахнулось от Евдокима. В его душе скопилась горечь. Он начал понимать всю непрочность своего положения. Остаться единоличником ему не удастся, идти в колхоз он не желал. Новая жизнь, какой бы суровой она ни была, уже не свернет с определенной для нее дороги. Колхозы не отменит никто. А он будто не замечает этого, распахивает землю, сколачивает маленькое хозяйство. Надо менять весь уклад жизни, на все смотреть по-другому. Но Канунников словно внутренне оцепенел, у него не хватало сил перешагнуть через самого себя.

Евдоким все думал: почему же оказалось так, что он стал не нужен? Из-за того, что не пошел в колхоз? Но он ведь и без того всю жизнь только и занимался тем, что пахал землю, причем пахал хорошо. Его полю всегда завидовали деревенские мужики. А теперь он вроде бы вне закона, нежелательный человек в своем государстве. Какая же сила сорвала его с земли и погнала, словно бурьян по дороге, ведущей неизвестно куда? И еще одна мысль не давала Евдокиму покоя. Он все искал среди бывших односельчан человека, которому было бы выгодно, чтобы таких, как Евдоким, отлучили от пашни. Искал и не находил. Потому что тут же задавал себе новый вопрос: чем же мы будем кормить детей и внуков, если землю покинут те, кто с полуслова, с полувзгляда понимает ее? Кому же растить на ней хлеб? Он вдруг представил поля вокруг своей деревни заброшенными, заросшими бурьяном, и почувствовал холодок, подбирающийся к сердцу.

Из оцепенения его вывел крик гусей. Евдоким поднял голову и увидел их саженях в двадцати от себя. Они вылетели из-за поворота реки и очутились почти у самой лодки. Но, заметив человека, осторожные птицы тут же отвернули в сторону и стали забирать круто вверх. Канунников проводил их взглядом и еще раз подумал о том, какие богатые здесь места. Почему-то вспомнился осетр, который в прошлом году поранил ему руку. Евдоким поднес левую ладонь к лицу, посмотрел на шрам, подвигал пальцами. Пойдет вода на спад, опять начнут попадаться осетры.

К дому Канунников подъехал, когда солнце уже садилось за реку. Подкрашенная лучами у самого горизонта нижняя кромка облаков походила на отблески зарева. Тяжелая свинцовая вода, затопив луга, катилась к Оби. На берегу, словно изваяние, сидела собака, подаренная Спиридоном. Увидев ее, Евдоким обрадовался, словно увидел самое родное существо на свете.

— Буян, Буян, — позвал Евдоким и она кубарем скатилась по крутому склону к воде, бросилась к нему, завиляв хвостом.

Канунников потрепал ее по голове, вытащил лодку на песок и пошел домой. Наталья уже давно ждала его. Печь была истоплена, на плите, прикрытый деревянной крышкой стоял чугунок с похлебкой.

— Есть, поди, хочешь? — спросила она и стала накрывать на стол.

Налила в чашку похлебки, нарезала хлеб. Подождала, пока за стол сядет Евдоким, сама села на другую скамейку напротив. Ей не терпелось узнать, что сказал Евдокиму Зиновьев, но она решила подождать, пока он не расскажет об этом сам. Однако тот словно не замечал ее нетерпения. Неторопливо отламывал от ломтя хлеба небольшие кусочки, не спеша пережевывал их. Наконец, не вытерпев, она спросила:

— Ну и что тебе там сказали?

Евдоким поднял голову, долго и молчаливо смотрел на нее, потом ответил:

— Ничего хорошего. Рыбалка Зиновьеву не нужна, он севом занят. Молотобойцем в кузню предложил.

— И что ты ответил? — Наталья нетерпеливо подалась вперед.

— Сказал, что подумаю, — соврал Евдоким.

— А, может, нам уехать отсюда? В Олениху вернулись бы, там все же свои.

Евдоким опустил голову. Перед глазами снова встала Олениха, большое красивое село с белокаменной церковью на взгорке, от которой открывался вид на реку и на поля, начинавшиеся сразу за лугами. Вся жизнь прошла около нее. В эту церковь маленьким мальчиком ходил он по праздникам с матерью. Около этой церкви высмотрел в кругу девчат Наталью и впервые ощутил, как сладостно замирает сердце от девичьего взгляда. Сколько вечеров ходил он, вздыхая, около нее, пока она не разрешила проводить ее до дому. Ах, Олениха, Олениха!

Конечно, жить там интересней, чем здесь. Но как изменилась ты с тех пор, когда началась коллективизация. Сейчас это уже другое село, живущее по другим законам. Вернуться туда — значит признать полное поражение свободной жизни. А у Евдокима в самой глубине души еще теплилась маленькая надежда на ее возможность. На то, что все еще может вернуться к старому.

— Нет, мать, в Олениху нам путь заказан, — с тихим вздохом сказал Евдоким. — Поживем здесь, посмотрим, что выйдет.

Спать легли каждый со своей думой. Евдоким долго не мог сомкнуть глаз. Смотрел в потолок, ворочался. Вспоминал прежнюю налаженную жизнь и все искал, кому она не дала покоя. Наталье тоже не спалось. В течение ночи несколько раз плакал сын, и она вставала к нему. Сон пришел только перед утром.

7

Проснулись они от собачьего лая. Было уже светло. За окном широко, вполнеба, светилась заря. Евдоким встал с постели, подошел к окну. Собака с рычанием металась по берегу, то отступая, то бросаясь вперед. Очевидно кто-то чужой ходил около лодки. Единственным своим здесь мог быть Спиридон, но он вместе с колхозом готовился к посевной. Евдоким начал натягивать штаны, чтобы сходить к реке, узнать в чем дело. В это время на берегу показался человек. Он сразу узнал в нем Гошку Гнедых. Тот держал в руке весло и не спускал глаз с собаки.

— Гошка приехал, — сказал Евдоким, не отрывая взгляда от окна. Наталья тут же торопливо соскочила с кровати. — Сюда идет. Встречать придется.

— Убьет он тебя, — испуганно прошептала Наталья. — Тогда не убил, сейчас убьет.

— Ты про тогдашнее молчи, — сказал Евдоким. — Может, и не он стрелял. Свидетелей нету.

Он отошел от окна, достал с печки берданку, вставил в нее патрон и положил у стенки с краю постели под одеяло. Проснулся и заплакал сын. Растрепанная Наталья взяла его на руки, стала качать. Евдоким отошел от кровати, выглянул в окно. Рядом с Гошкой появился еще один человек. Отбиваясь от наседавшей собаки, они направились к дому.

— Накинь на себя что-нибудь, — бросил жене Евдоким. — Гостей встречать надо, а то подумают, что боюсь.

Он вышел на крыльцо. Собака, почувствовав подмогу, еще яростнее набросилась на незнакомцев. Евдоким прикрикнул на нее и она, рыча и скаля зубы, остановилась у крыльца.

— Ну и кобеля же ты завел, — сказал Гошка вместо приветствия. — Подержал бы хоть, а то в дом не пустит.

Канунников спустился с крыльца, взял собаку за загривок и после паузы произнес:

— Проходите.

Гошка, а вслед за ним и его приятель прошмыгнули в открытую дверь. Гнедых сразу же увидел Наталью. Он остановился у порога и окинул ее долгим внимательным взглядом. Она сильно изменилась, став еще красивее, и это удивило его. Потом тихим, немного дрогнувшим голосом произнес:

— Здравствуй, Наташа. Дите уже у вас. Сын, дочь?

— Сын, — сказала она и отодвинулась от кровати, к которой подошел Гошка.

— Мы с Евдокимом в Усть-Чалыше встречались. Узнал, что вы тут живете, решил заехать. Вторые сутки гребем с Федором без отдыха.

Наталья посмотрела на Гошкиного приятеля. Он был старше Гнедых, под глазами у него резко обозначились мешки, лоб пересекли глубокие морщины. На заросших давно не бритых щеках пробилась седина, глаза от бессонницы покраснели.

— Отдохнуть пустите? — спросил Гошка, переводя взгляд с Натальи на Евдокима.

— Чего спрашивать-то, когда уже в доме? — ответила Наталья.