— В общем, думай, — сказал Овсянников, прощаясь с Евдокимом. — Но времени на размышление у тебя очень мало.

Утром Евдоким отправился в Луговое. Настояла на этом Наталья.

— Езжай, поговори с Зиновьевым, — сказала она. — Все одно нас так здесь не оставят. Надо прибиваться к какому-то берегу. Не сделаем этого, арестуют и сошлют. Сейчас власть крута.

Евдоким и сам уже начал терять веру в то, что ему удастся прожить в стороне от всех. Прожить он бы смог, в этом сомнений не было. Да кто ему даст? Скольких людей уже отправили в тюрьму и ссылку из-за того, что не хотели смириться с коллективизацией. Он до сих пор не мог поверить в то, что вместе со многими в Нарым отправился и Данила Червяков, безотказнейший человек, не обидевший за свою жизнь и поганого таракана. «Уж если его упекли, то мне подавно не сдобровать, — рассудил Евдоким. — Я ведь у них теперь, как бельмо в глазу». Ему даже пришла мысль вернуться в Олениху и покаяться за свои неразумные слова, но он тут же отбросил ее. Пойти в колхоз так, как это заставляют власти, значит совершить насилие над самим собой. А он больше всего ценил свободу. И Евдоким решил утром отправиться к Зиновьеву, поговорить с ним, но не о вступлении в колхоз, а о том, чтобы ловить для него рыбу.

По реке до села было верст пятнадцать, но грести приходилось против течения и поэтому путь предстоял долгий. К тому же в половодье течение было особенно сильным. Часа через два у Канунникова устала спина. Он пристал к берегу, прошелся по земле, разминая затекшие ноги. Сквозь высохшую прошлогоднюю траву кое-где начала пробиваться молодая зелень. На краю маленькой ложбинки, заполненной талой водой, желтело несколько цветков куриной слепоты. Евдоким удивился столь раннему цветению болотного растения и подумал о том, что для крестьянина наступает самое горячее время. В колхозах, наверное, во всю готовятся к севу.

Он свернул цигарку, закурил и присел на нос лодки. Весеннее солнце карабкалось к поднебесью, щедро рассыпая тепло. Канунникову вспомнилась Олениха. В деревенских скворечниках скворцы в это время уже сидели на гнездах. Они совсем не боялись людей. Словно домашние птицы, ходили за плугом, собирали червей и личинок насекомых на вывернутых пластах чернозема. В душе Евдокима в который раз шевельнулась тоска по прежней, такой устроенной, размеренной жизни. Но он понимал, что возврата к ней нет. Огромная буря, пронесшаяся над страной, вырвала его из деревни, бросила в водоворот, и теперь он крутится, как поднятый ураганом опавший лист. Евдоким, прищурившись, посмотрел на залитые водой луга, за которыми начинались крестьянские поля, тяжело вздохнул и, выбросив недокуренную самокрутку, столкнул лодку на воду.

В Луговое он приплыл в полдень. Проходя мимо сгоревшего амбара, удивился, что его до сих пор не отстроили. Обгоревшие бревна и серые, подернутые пеплом угли лежали здесь, как и месяц назад. В конторе Евдоким застал только пожилую женщину, как он понял, сторожиху.

— Никого нету, — сказала она. — Счетовод уехал в Усть-Чалыш, Зиновьев ушел в кузню.

Канунников отправился искать председателя. Найти кузню оказалось несложно. Пройдя в конец улицы, Евдоким увидел полуразвалившуюся избушку с единственным маленьким закопченным оконцем. На небольшой поляне рядом с ней стояли конные грабли, несколько плугов, валялись сломанные железные колеса, металлический инвентарь, ждущий ремонта. Дверь была открыта и Евдоким шагнул через порог. В темном после солнца помещении, приглядевшись, он увидел только одного человека в длинном, почти до пола, кожаном фартуке. Председателя здесь не было.

— Зиновьева не видел? — спросил вместо приветствия Евдоким.

— Скоро придет, — ответил кузнец, поворачивая в горне щипцами железную заготовку. — Подожди, коли шибко надо. Ты, случайно, не из Омутянки?

— Нет, я один живу. — Евдоким неожиданно улыбнулся, словно обрадовался случаю рассказать о себе незнакомому человеку.

— А, на Чалыше-то? — качнул головой кузнец. — Слыхал, слыхал.

Канунников подумал, что сейчас он начнет расспрашивать, почему да зачем поселился там, и приготовился отвечать. Но вместо этого кузнец спросил:

— Кувалду держать можешь?

— Держал когда-то.

— Возьми, постучи, где я тебе покажу.

Евдоким взял кувалду за деревянную, отполированную мужскими ладонями ручку, кузнец вытащил из горна раскаленную железяку, с которой, рассыпаясь, летели белые искры, и положил ее на наковальню.

— Бей! — приказал он и стал молотком показывать место, по которому надо ударить.

Евдоким сначала несмело, потом все азартнее начал стучать по заготовке. Кузнец поворачивал ее то одним, то другим боком, и на глазах Евдокима кусок железа стал принимать форму тележной оси. Когда заготовка приобрела вид готового изделия, кузнец отложил молоток, взял рубило и они подравняли концы оси.

— Теперь отдохни, — сказал кузнец, сунул заготовку в горн и стал качать меха.

Евдоким утер рукавом пот, тонкими ручейками стекавший с лица. От горна шел жар, да и непривычная работа разогрела тоже. Кузнец свернул цигарку, достал из горна щипцами раскаленный уголь, прикурил. Затем этими же щипцами приподнял над углем заготовку, повертел ее перед глазами. Конец заготовки светился алым светом. Он положил ее над отверстием в наковальне и приставил бородок.

— Бей! — снова приказал кузнец.

Евдоким ударил. Кузнец осмотрел отверстие, пробитое в тележной оси, и сунул заготовку в горн другим концом. Канунников благоговейно стоял рядом, удивленный тем, что всего за несколько минут своими руками из бесформенного куска железа сделал необходимую для крестьянина вещь.

Когда пробивали в оси второе отверстие, в кузню зашел Зиновьев. Евдоким отложил кувалду, вытер о рубаху ладони и протянул председателю руку:

— Я тебя жду. Сказали, что зайдешь в кузню.

— А я думал, ты уже молотобойцем устроился, — ответил Зиновьев, но так вяло, что Евдоким сразу понял — никакого дела до него сейчас председателю нет. На душе стало неспокойно.

— Степана на минуту домой отпустил, вот и попросил его постукать немного, — кивнув на Канунникова, произнес кузнец.

— Железа вам сейчас привезут, — сказал Зиновьев. — Теперь душа винтом, а чтобы к завтрашнему дню плуги были готовы. Даже если всю ночь работать придется. Ну пошли, если ко мне, — повернулся председатель к Евдокиму. Потер пальцем переносицу и добавил: — Устал я зверски.

Евдоким не ответил. Ему показалось, что последней фразой Зиновьев и вовсе пытается отгородиться от него.

Шли молча. Евдоким несколько раз бросал взгляд на председателя, но тот, занятый своими мыслями, не замечал его.

И только когда зашли в контору и Зиновьев сел за свой стол, спросил, подняв глаза на Канунникова:

— С чем приехал?

— Насчет рыбалки говорил, помнишь? — Евдоким переступил с ноги на ногу. Он остановился у порога, не решаясь подойти к председательскому столу.

— Как не помнить? — ответил Зиновьев. — Только не до рыбалки мне сейчас. Посевная на носу, а семян нет. Техника еще не вся отремонтирована. Иди к нам молотобойцем, — неожиданно предложил он. — Ты мужик здоровый, у тебя получается.

Работать в кузне не входило в планы Евдокима. Он не привык, да по складу характера не мог подчиняться кому бы то ни было. Во время посевной или осенней страды он работал до изнеможения, но то был труд на его собственном поле. Канунников знал: все, что заработает, останется ему. Рыбалка давала хотя бы видимость свободы. В кузне же нужно было с утра до вечера стоять у закопченного горна. О какой свободе тут говорить? Канунников опустил голову и ничего не ответил.

— Ну коли не хочешь, прощай, — сухо сказал Зиновьев.

Может быть он надеялся, что именно эта сухость заставит Евдокима согласиться на новое предложение. Колхозу позарез требовался еще один молотобоец. Но председатель ошибся.

— Прощевайте, — ответил Евдоким и повернулся к выходу. Зиновьев вытянул на столе руки, сжав кулаки.

— Попозже, может, что и решим, — произнес он, когда Канунников уже взялся за скобку двери. — А сейчас пока живи, мы тебя с земли не гоним. — Ему все же не хотелось окончательно отказывать единоличнику.