- Подчиняюсь закону, - с напускным смирением произнес Ленин, и они оба снова рассмеялись.
До места назначения им еще надо было трястись километров сорок на крестьянских подводах. Солнце палило нещадно. Ленин сидел сгорбившись рядом с возницей. В синей ситцевой рубахе, подпоясанной потертым ремешком, в стареньком картузе, он по виду не отличался от рабочего, приехавшего в деревню на выходной поохотиться да порыбачить. Ничем не выдавая себя, он непринужденно разговаривал с крестьянином о жизни, бесхитростными вопросами вызывая собеседника на откровенность. За несколько часов, проведенных в телеге, он получал из первых рук правду о крестьянском повседневье, о настроении на селе, о нуждах и думах людей.
Заночевали на сеновале. Поужинали тем, что взяли с собой. Поровну разделили бутерброды. Ленин порылся в мешке, вытащил неизменную свою жестяную коробочку из-под зубного порошка: там были мелко наколотые кусочки сахару и щепотка чаю. Заварка получилась на славу. Обжигаясь, с наслаждением пили из кружек...
...Птицы вспорхнули, вспугнутые неосторожным движением. "Ну, стреляйте, стреляйте же, Владимир Ильич!" - безмолвно выкрикнул Крыленко. Он и сам пустил им вдогонку пару-другую зарядов. Но поздно!..
Ленин восхищенно следил за их полетом.
- Красота какая! - сокрушенно сказал он наконец, виновато опустив глаза. Ему было неловко оттого, что он повел себя не по-охотничьи.
Не раз уже с Ильичом было такое. То, не стреляя, он чуть ли не в упор любовался лосихой, то в полутьме брезжущего рассвета слушал, как, растопырив крылья, среди зеленой хвои могучей старой ели самозабвенно поет красавец тетерев...
- Ничего, - подмигнул Крыленко. - Купим дичь в деревне и поднесем Надежде Константиновне богатый трофей.
Он знал, как "любит" Владимир Ильич эту в общемто невинную ложь и тем паче - "охотничьи рассказы"
с их неизбежным преувеличением, оттого и постарался вложить в свое предложение максимум юмора.
Ленин оценил его по достоинству.
- Только давайте договоримся о деталях, чтобы не перепутать, кто кого убил. А то один товарищ, с которым мы тоже как-то охотились, раз приврал, что мы убили двухпудового орла. Двухпудового - ни больше ни меньше. Естественно, этого снайпера тут же спросили: "Уж не чугунного ли, с ворот какой-нибудь княжеской виллы?" - "Да что вы!" - от всего сердца возмутился коллега и очень выразительно посмотрел на меня. Из охотничьей солидарности я чуть было не стал лжесвидетелем...
Эти поездки с Лениным навсегда остались для Крыленко яркой страницей, к которой не раз и не два возвращала его память.
Несколько лет спустя пришлось Николаю Васильевичу заниматься делом об одной беззастенчивой волоките. Крестьянские ходоки добивались в московском учреждении запасных частей для трактора. С них взяли деньги, а частей не дали. И даже не потрудились сообщить, куда же делись деньги. Началась проверка. Подумать только: вся переписка лежала в папке с надписью: "Срочные дела".
Люди, допустившие это беззаконие, никому не хотели зла. И деньги они тоже не прикарманили. Нашлись деньги - целехоньки, рубль к рублю. Но легче ли от того делу, которому они навредили, людям, намаявшимся из-за чиновного их равнодушия?
Что же, простить волокиту? Пожурить бюрократов и оставить на прежних местах? Иные товарищи были склонны к такому решению. "Стоит ли пустяками загружать наши суды?" - был и такой довод.
А Крыленко вспомнил жаркий полдень, пыльную смоленскую дорогу, тряскую телегу и синий туман над едва пробудившимся озером... И жесткие, решительные слова Ильича: "Надо тащить волокиту на гласный суд!
Иначе эту болезнь мы не вылечим".
И потом, на обвинительной трибуне, вглядываясь в гудящий, как улей, зал, вспомнил Крыленко другие слова Ильича - слова, сказанные тогда же: "Меня позовите, я тоже приду: послушать да наматывать на ус".
Какая беда, что он уже не мог прийти и послушать!..
ПОБЕЖДАЕТ СИЛЬНЕЙШИЙ
Дел в эти дни у Крыленко невпроворот. А когда бывало иначе? Случалось ли хоть однажды, чтобы мог он почувствовать передышку? Отключиться? Заканчивался один процесс, начинался другой. Такова была обычная, повседневная жизнь прокурора республики.
Но не только в судебных залах проходила она. Ежедневно докладывали ему о самых важных делах, по которым велось следствие, о самых тяжких преступлениях, совершенных накануне, о злодеяниях далекого прошлого, раскрытых только сегодня.
Ни одно преступление не остается безнаказанным, рано или поздно наступает расплата - эта истина неизменно подтверждалась в кабинете прокурора.
Давно ли революционный трибунал, разбирая дело о заговоре послов, пригвоздил к позорному столбу шпиона Сиднея Рейли? Преступник/ удалось скрыться, и он был приговорен к расстрелу заочно.
Прошло семь лет. И вот глухой осенней ночью возле приграничной деревушки Ала-Кюль Рейли был схвачен чекистами.
Еще одна мрачная тайна раскрылась в эти дни: известная некогда Серебрякова, бывшая хозяйка модного салона, где конспиративно встречались революционеры, оказалась штатным агентом охранки, трудившимся в поте лица под кличкой "Туз". Теперь ее ждала скамья подсудимых: Крыленко подписал обвинительное заключение и дело направил в суд.
Убийства из-за угла, зверские расправы врагов с представителями власти, налеты, ограбления, поджоги...
Спекулянты, мошенники, воры втягивали в свои преступные махинации детей, потерявших родителей и близких, скитавшихся по необъятным просторам разоренной войной страны.
До всего должны были дойти руки прокурора республики: и добиться кары для виновных, и спасти случайно затянутых в преступную трясину, и помочь тому, кто нуждался в помощи.
Стране было нужно, чтобы он, Николай Крыленко, занимался тем, что было принято называть изнанкою жизни. И он занимался, понимая, что этим служит революции. Служит народу. Но именно потому, что изнанка жизни составляла прокурорские будни, так тянулся он ко всему, что было ее лицом.
Он был жизнелюб, и ничто человеческое ему не было чуждо. В часы, свободные от работы, он отправлялся в пешие походы, играл в волейбол, рыбачил, с наслаждением рылся в книжных развалах букинистов, слушал музыку, читал стихи. И еще - это стало и страстью, и важным общественным делом - он старался привить тысячам, десяткам тысяч людей любовь к шахматам.
"Шахматная лихорадка", охватившая осенью двадцать пятого года Москву и весь Союз, была делом его рук. Это он задумал и осуществил грандиозное, невиданное до сих пор в России спортивное мероприятиемеждународный шахматный турнир при участии всех "звезд" мирового класса, с которыми состязались на равных никому дотоле не известные молодые советские мастера.
Часть нынешнего проспекта Маркса от площади Свердлова до площади Дзержинского называлась тогда Лубянским проездом, по нему ходили трамваи главный городской транспорт тех лет. Но вечерами, в дни игры, движение перекрывали, потому что тысячные толпы москвичей заполняли Лубянский проезд и огромную площадь между Большим театром и Китайской стеной. Конная милиция безуспешно пыталась отразить натиск толпы.
Здесь, во 2-м Доме Советов (ныне гостиница "Метрополь") проходил турнир, на долгие годы ставший сенсацией не только в мире спорта. Советская республика была тогда признана далеко не всеми; приезд в Москву мировых знаменитостей означал еще одну брешь в "культурной" блокаде.
Приехал Капобланка, "знойный кубинец", чемпион мира, знаменитый шахматист, за ним стаей ходили болельщики - одаривали конфетами и цветами, охотились за автографами... Приехал другой великий шахматист, экс-чемпион мира Ласкер, прибыли Рети, Тартаковер, Рубинштейн, Грюнфельд, Шпильман, Маршалл, Торрес - словом, все лучшие шахматисты, чьи имена вошли в историю шахмат.
Люди, ни разу не слышавшие до той поры слов "ферзь" и "ладья", часами стояли возле демонстрационных досок, набрасывались на экстренные вып/ски шахматных бюллетеней, обсуждали удачи и промахи своих новых кумиров. А потом, окончательно "заболев"
