И фотографий у него не было — единственную пачку снимков он обнаружил случайно за стенными панелями, когда только-только въехал и затеял ремонт. То были десятки черно-белых портретов, засунутых в щели между стенами и декоративными деревянными панелями: горящие глаза на бледных, узких лицах юных эсэсовцев над стоячими воротничками с изображением черепа были густо присыпаны пылью и покрыты многолетней паутиной. Последний владелец квартиры, доктор Клемент, должно быть, страшно боялся, что портреты обнаружат, но все же не мог расстаться с воспоминаниями юности и хранил их как святые реликвии великой войны. Прежде чем вынести портреты на помойку, сеньор Вальдес на секунду задумался о том, что чувствовал старый доктор, умирая: радовался ли, что его друзья по-прежнему рядом, стоит руку протянуть, или переживал, что рано или поздно его тайник будет обнаружен?

У сеньора Вальдеса ни от кого не было секретов. Никаких. Кроме одного-единственного сувенира — наследства, доставшегося от деда. Он сделал все. чтобы его дом. так же как и душа, не имел привязки к земным вещам. Он вычистил окружающий его мир, сделал его стерильным, функциональным, модным, элегантным и — как он только что понял — пустым и холодным.

Он открыл холодильник в поисках апельсинового сока и тут увидел на верхней полке забытые фрезии. Он слишком далеко засунул букет, почти под морозильник, и теперь полураскрывшиеся бутоны примерзли к задней стенке, стали ледяными и полупрозрачными, как крылышки мертвых эльфов. Когда он потянул букет на себя, они с трудом оторвались от стены, оставив на белом пластике потеки замерзшей зеленой слизи — остовы листьев. Со вздохом сеньор Вальдес выбросил букет в мусорное ведро.

Он присел за стол, поставив перед собой пакет с соком, и с отвращением оглядел торчащие из ведра изломанные стебли фрезий. Надо будет вынести ведро на помойку как можно скорее.

Открыл записную книжку и прочел: «Тощая рыжая кошка перешла дорогу и незаметно прокралась в бордель». Чего-то не хватает. Чего? Для завязки романа одной этой фразы явно недостаточно.

«А разве вы не хотите заняться со мной сексом?» Что-то должно прийти, сейчас, сейчас… где же ты, следующая строчка? Что это крутится в голове?

Мучительно щурясь, сеньор Вальдес всмотрелся в страницу. Она глядела на него в ответ, не мигая, — пустая, холодная, перечеркнутая черной строчкой, бесстыдно выставляющая напоказ свое голубое, незаполненное словами тело — страницу за страницей безжизненной голубизны. Но он знал, что победит ее. Он в этом не сомневался. Даже если придется отвоевывать пространство по строчкам. Он к этому готов. Он напишет книгу, будь она неладна!

Сеньор Вальдес со стуком поставил стакан на стол и пошел искать ручку.

Пока сеньор Вальдес ходил по квартире, пытаясь сообразить, куда мог ночью повесить пиджак, доктор Кохрейн подошел к скамье, что стояла на Кристобаль-аллее напротив дома мадам Оттавио, грузно опустился на нее и с удовольствием подставил лицо утренним лучам солнца. Полиция все еще не сняла оцепление на Университетской площади, и занятия были отменены. Этот день целиком принадлежал доктору, и он решил провести его в тени деревьев маленького сада.

Все радовало его глаз — и яркое, но не слишком жаркое утреннее солнце, и прохладные, чуть колеблющиеся тени акаций, и многокрасочные клумбы, полные крепких, здоровых, ухоженных цветов, и солидный хруст гравия под ногами редких прохожих.

Со своего наблюдательного пункта доктору Кохрейну была видна вся улица: вот группа опрятных маленьких девочек идет в школу, качая бантиками, а чуть в стороне смуглая девица не сильно старше их задумчиво бродит под окнами дома мадам Оттавио, видимо, забыв, что на ней ничего не надето. Но больше всего глаз доктора Кохрейна радовал вид симпатичного молодого садовника с длинными, мускулистыми ногами, который работал в саду, повернувшись к нему спиной. Немного помедлив, доктор Кохрейн сложил газету, за которой прятался последние полчаса, и положил ее на скамью рядом с собой. Ему показалось, что наступила пора прекратить глупую игру и перестать притворяться, что он углублен в чтение. Да и в любом случае читать газету было крайне неприятно, так как в ней рассказывалось лишь о последнем взрыве: ее страницы наводняли боль, страх, смерть и куча гадких, страшных фотографий. Зачем в такое сияющее утро тратить время на ужасы, когда можно провести его с пользой, слушая пение птиц, нежась на солнышке и в деталях рассматривая очень длинные ноги и очень короткие шорты молодого садовника?

Юноша закончил с клумбой и перешел на цветочный бордюр, тянущийся вдоль дорожки. Стоя на коленях, он тщательно выпалывал сорняки, медленно передвигаясь в сторону доктора Кохрейна. Длинные черные волосы мягкой волной закрывали ему лицо, и время от времени он поправлял их нетерпеливым жестом: немного выпрямлялся, встряхивал головой и забрасывал волосы за уши, а потом снова углублялся в работу. Доктора Кохрейна умилял этот жест, такой по-девичьи непосредственный. Такой грациозный.

Прекрасный молодой садовник медленно, но неуклонно приближался к скамье.

Доктор Кохрейн в волнении опять схватился за газету и попытался углубиться в кроссворд. В седьмом пункте по горизонтали, где в определении стояло: «Процесс, требующий приложения умственных или физических сил, шесть букв», он написал «Любовь». Удовлетворенный, он стал искать цепочки из шести клеточек и везде, где находил их, вписывал слово «любовь». Когда доктор Кохрейн заполнил этим словом почти весь кроссворд, он осмелился бросить взгляд в сторону и обнаружил, что прекрасный юноша приблизился к нему едва ли не вплотную и теперь стоял на коленях у его ног. Доктор Кохрейн забыл, что ему положено дышать, а садовник между тем медленно поднялся на ноги, повернулся к нему лицом и, не говоря ни слова, посмотрел прямо в глаза. Затем так же медленно взялся за полы белой рубашки и грациозным движением потянул их вверх. Сначала обнажился плоский мускулистый живот, затем гладкая, без признаков растительности грудь. Садовник снял рубашку через голову и застыл, не шевелясь, сжимая в руке смятую белую тряпицу. Его кожа была цвета кофе с молоком, V-образный вырез и руки от локтей — цвета какао.

Доктор Кохрейн наклонился к нему так близко, что щекой ощутил жар, исходящий от молодого тела. Он глубоко вдохнул носом сладостный запах земли, травы, соленого пота и еще чего-то невообразимо прекрасного. На секунду доктор задержал дыхание и покатал запах во рту, как поступал с глотком хорошего виски. Его лицо находилось совсем близко от живота молодого человека, неприлично близко. На секунду доктора охватил страх: что, если одной из взбалмошных мамаш, катящих коляски по Кристобаль-аллее, придет в голову взглянуть сквозь прутья решетки в сад? Что, если она увидит их вдвоем? А с другой стороны, что тут особенного? Уважаемый всеми пожилой ученый отдыхает на скамье, а рядом с ним стоит молодой садовник. Вот и все. Однако доктор был уверен, что если кто-нибудь заметит их вместе, его тайна будет немедленно разоблачена. Глупо рисковать, непростительно опасно, но так сладко, так непреодолимо чудесно, что он не мог справиться с собой.

Доктор Кохрейн оперся на трость и с трудом поднялся со скамьи. Теперь они с садовником стояли нос к носу, почти соприкасаясь телами. Голое колено садовника невзначай задело его ногу, и доктор Кохрейн судорожно вздохнул. Он взял молодого человека за руку и вложил в нее сложенную в несколько раз купюру.

— Благодарю, благодарю вас, — пробормотал он. — Все было именно так, как я хотел.

В тот момент, когда доктор Кохрейн пожимал сильную руку загорелого садовника, сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес сидела у окна в своей красивой новой квартире в многоквартирном доме и ждала посылку, которую должны были доставить с минуты на минуту.

Она увидела, как подъехал фургон. Из него вышел курьер, вынул из багажника посылку. Через секунду на стене задребезжал интерком. Она поднялась, подошла к жужжащему аппарату и проговорила «Да, конечно. Поднимайтесь наверх».