«Святые угодники, у нее лицо Мадонны, а тело Лилит», — подумал он.
Сеньор Вальдес взглянул на пол, потом перевел взгляд на носки своих туфель, затем посмотрел на ссорящихся игроков в шахматы. В нем внезапно проснулся необыкновенный интерес к отполированной ручке трости доктора Кохрейна, он разглядывал ее. не отрываясь, не отрываясь, не отрываясь, пока не услышал над ухом ее мелодичный голос:
— Сеньоры, вы готовы сделать заказ?
Все головы повернулись в ее сторону, игроки забыли о ссоре, а священник медленно и с шумом выпустил из легких воздух сквозь плотно сжатые зубы, как человек, увидевший Райские Врата на другой стороне непреодолимой пропасти. Сеньор Вальдес не осмелился поглядеть наверх. Не мог. Он боялся отвести взор от трости доктора Кохрейна.
— Мне кофе, — сказал сеньор Коста.
— Кофе, — подтвердил сеньор Де Сильва.
— Черный, — сквозь зубы пробормотал священник.
— Ах, да-да, — оживленно затараторил доктор. — Три кофе для моих друзей, и мне тоже, это, значит, четыре, и булочки — они у вас свежие, надеюсь? Да, и еще ветчины и два вареных яйца.
Последовало несколько мгновений молчания. Потом, видимо, пересиливая смущение, девушка тихо спросила:
— А вы, сеньор Вальдес, закажете что-нибудь?
Она назвала его по фамилии! Значит, она знала, кто он, и хотела, чтобы и он знал, что она это знает.
— Кофе, — сказал он, взглядывая вверх. — Кофе.
Девушка повторила заказ, отметила что-то в блокноте, улыбнулась и направилась в сторону кухни.
— О, ну скажите мне кто-нибудь… Ну хоть попытайтесь объяснить… Скажите мне, на что это похоже? — простонал священник, заламывая руки.
Сеньор Де Сильва дружески потрепал его по плечу.
— Лучше не думайте об этом, старина. Эти лицемерные святые отцы со своими тупыми догмами слишком многого ждут от вас, бедолаг. По мне, так лучше вообще яйца отрезать к чертям собачьим, чем всю жизнь болтать ими без толку и ни разу не воспользоваться! Так что не думайте об этом, друг мой, а то совсем заскучаете.
Сидящие за столом мужчины в смущении уставились на свои руки, будто их застукали за постыдным занятием, все, кроме доктора Кохрейна, который был слишком стар, слаб или глуп, чтобы заметить эффект, произведенный мимолетным присутствием девушки.
— Славная куколка, — сказал он весело. — Официантка. Вы заметили? Хорошенькая, верно?
Они посмотрели на него, как на полного идиота.
— Ее зовут Катерина. Она — одна из моих лучших студенток. Я, знаете ли, удивился, увидев ее здесь, но, видимо, у нее сейчас тяжелый период, ей нужны деньги, как и всем нам.
Все мужчины за столом, кроме самого доктора и, возможно, священника, восприняли слова «тяжелый период, ей нужны деньги» одинаково, и на секунду у всех в головах родилась одна и та же фантазия. Сеньор Вальдес первым тряхнул головой, изгоняя непрошеных демонов.
Что бы он ни купил за деньги, это не могло принадлежать ему в полном смысле слова. А в тот момент сеньор Вальдес принял судьбоносное решение обладать Катериной полностью и целиком.
— Сеньор Вальдес, сдается мне, она вас знает, — сказал доктор.
— Да. Даже не представляю, откуда. — Остальные посмотрели на него с завистью.
— Все объясняется просто, друзья, Катерина — такая же рьяная афисьенадо книг сеньора Вальдеса, как и ваш покорный слуга. Знаете, маэстро, на занятиях она всегда кладет на парту томик ваших произведений поверх учебников. На этой неделе, кажется, я видел «Рыбака по имени Чавес».
Сеньор Вальдес сжимал пустую записную книжку, пока она не захрустела под пальцами.
— Правда? — Вот и все, что он мог выдавить из себя.
Тут лицо отца Гонзалеса снова приняло выражение деревенского дурачка, а глаза закатились.
— Боги, — сказал он, — она возвращается.
Мужчины опять уставились друг на друга, боясь проследить за его взглядом. Так они и сидели, застыв истуканами, все, кроме доктора Кохрейна, который улыбался своей студентке широкой, ободряющей улыбкой. Даже когда она поставила на стол поднос с чашками: «Кофе, еще кофе, еще кофе, ваши булочки, доктор Кохрейн. Ветчина. Яйца. Ваш кофе, сеньор Вальдес», они не шелохнулись, сидели на скамье, боясь и одновременно страстно желая, чтобы ее горячее бедро (или любая другая часть тела) задела их, хотя бы ненароком.
— Еще чего-нибудь желаете? — спросила она и, увидев смущенные качания головами, отошла к кассе.
Головы повернулись ей вслед, и сеньор Де Сильва издал голодный рык:
— Желаю ли я что-нибудь еще? Эх, детка, сказал бы я тебе, спаси меня Господи! Я, знаете ли, всякого в жизни повидал, ходил на шоу, за которые надо деньги платить, но, клянусь мамой, ни одна шлюха в самом дорогом борделе ей и в подметки не годится, а ведь она всего лишь по комнате прошла… — Сеньор Де Сильва понял, что сболтнул лишнего, и поспешил поправиться: — Но это было очень давно, когда я служил на флоте.
— Когда у нас еще был флот, — сказал сеньор Коста, усмехнувшись.
— Да у нас и сейчас есть флот!
— Ага, понятно, значит, нам не хватает лишь морского побережья.
— Мы вернем его! Эти ублюдки не смогут удерживать его вечно. В следующий раз мы непременно отвоюем побережье. Ты что, думаешь, сеньор Полковник, наш президент, будет сюсюкать с этими гаденышами, способными только овец трахать? Попомните мои слова — через пять лет побережье снова будет нашим, и тогда вы скажете спасибо, что мы сохранили флот.
Сеньор Коста молча передернул плечами.
— Что молчите? Не верите?
Сеньор Коста покивал, отводя взгляд и стараясь не расхохотаться.
Сеньор Де Сильва взглянул на доску, согнул указательный палец, приставил его к большому и щелчком повалил своего кораля.
— Э-зх, замолчите и пейте кофе, — сказал он.
— Наш друг прав, — заметна доктор Кохрейн, уплетая яйца за обе щеки. — Сохранение национальной гордости нашей страны напрямую зависит от процветания флота. Мы — нация, в жилах которой вместо крови течет морская вода. Воды, омывающие украденное у нас побережье, плещут в самом сердце самых отдаленных, затерянных в джунглях уголков и даже добираются до заснеженных вершин наших гор!
— Эй, кто-нибудь, снимите его с вершины и верните на землю! — вполголоса воскликнул сеньор Де Сильва. Но было поздно: доктор Кохрейн уже сел на излюбленного конька и начал вещать о «своем прославленном предке Адмирале» и национальной гордости.
— Простите, я спешу, — сказал сеньор Вальдес, поднимаясь. — Допивайте кофе, сеньоры. Я угощаю. Прощайте, отец Гонзалес, — он кивнул священнику, поскольку мать всегда внушала ему уважение к Церкви.
Он слишком быстро выпил горячий кофе и обжег нёбо, посадив к тому же темно-коричневое пятно на крахмальную белую рубашку около нагрудного кармана. Зато сеньор Вальдес заметил, что Катерина в одиночестве уселась в будке кассира, и понял, что надо спешно принимать решение.
Она не подняла головы, даже когда он подошел к ней вплотную, и это его обрадовало Сеньор Вальдес не был уверен, что сможет разговаривать с девушкой, если она решит взглянуть на него своими глазищами.
Даже когда он положил на прилавок желтую записную книжку и полез за бумажником, она продолжала игнорировать его, черкая что-то карандашом в блокнотике, производя нехитрые вычисления. Это его также устраивало — появилась возможность хоть несколько секунд подышать ее воздухом, впитать ее немыслимую красоту, попробовать на вкус очарование.
Прошло секунд пять, а может быть, три, но за это время сеньор Вальдес успел совершить открытие. Он увидел (и он точно знал, что до него никто этого не замечал) слабое перламутровое свечение, исходящее от тела девушки. Такое он видел только раз, и то на картине — знаменитой картине Веласкеса «Венера перед зеркалом». Великий мастер изобразил едва заметный ореол вокруг изящного зада развалившейся на шелковых подушках богини, который подчеркивал вожделение, исходившее от ее фигуры, дышавшей усталостью после святого таинства высшего наслаждения, томное удовлетворение и остывающий на коже горячий пот. Сеньор Вальдес всегда полагал, что ореол на картине Веласкеса ему чудится, но сейчас понял, что он существует, пусть и невидимый для глаз менее чувствительных людей. И то, что сияло вокруг чувственной, упругой и влекущей к себе задницы богини любви, трепетало и завивалось мелкими кудряшками вокруг всех без исключения частей тела Катерины. Сеньор Вальдес вдохнул серебристое мерцание, выдохнул его и понял, что именно оно может вернуть его утерянную писательскую силу, налить жилы свежими идеями, сломать плотину, не дающую словам выплеснуться.
