– Прощай, зон…

– Был бы сыном, так не бросал на чужих людей, – расщедрился на речи Хмур.

Коля Дозмор насилу отлепил от себя мальчишку, прошептал ему что-то на ухо и бережно подвел к Аксинье. Хмур с презрением поглядел ему вслед.

– Он не родной отец мальчишки. Ты, Хмур, не осуждай… Если бы не Коля Дозмор, Неждана бы и на свете не было.

– Ежели мужик бросает тех, за кого отвечать должен, – грош ему цена. – Хмур небрежно закинул котомку Аксиньи в сани, поднял парнишку, укутал в толстую овчину. Аксинье помощь никто не предложил, она забралась в возок сама, путаясь в длинных юбках.

– Мамушка, про меня не забудь! – Розовощекая запыхавшаяся Нютка бежала по улице, следом мчались Гошка Зайчонок, Илюха и Ванька Петухи.

Аксиньина дочь всегда находила общий язык с мальчишками. Она с охотой играла в опасные игры, смелая, упрямая, не походила на осторожную мать. Илюха Петух, видно, чуял в ней эту силу, бесстрашие и относился к ней по-особому.

– А я уж думала, здесь ты, дочка, останешься.

– Тетка Аксинья, здравствуй! – крикнул Илюха громче, чем следовало.

Нютка забралась в сани, продолжала весело галдеть, рассказывая друзьям о своем житье. Мальчишки обступили добрых холеных меринов, гладили их богатые гривы, заглядывали в добрые глаза, легонько щипали бока.

– Отошли. П-у-ць-ць-ць! – выдохнул Хмур, и сани споро покатились по дороге.

Деревенские мальчишки бежали за санями, как молодые ретивые псы. Но быстро отстали, запыхались, сели прямо на заснеженную обочину. А настоящий пес, черный, словно уголь в печи, с громким лаем мчался за санями. Он всем видом своим показывал: умру, да только бежать и дальше буду!

– Хмур, останови!

Мужик выразительно хмыкнул, но выдохнул: «Тпру-у-у», мерины послушно остановились. Пес запрыгнул в сани со всего маха, щедро засыпав седоков снегом и шерстью. Он скулил, крутился от Аксиньи к Нютке, успевал, казалось, ластиться сразу к обеим хозяйкам, лез шершавым языком прямо в лицо, смахнул с лавки узел с вещами, топтал длинные юбки. Пес был счастлив.

Сани тронулись, вкусно поскрипывая полозьями.

– Черныш! Чернышенька! – Нюта заливалась радостным смехом, прижимала к себе зверюгу, чесала его грязный, усеянный соломой затылок.

Аксинья улыбалась, глядя на дочку, ворошила лохматый бок и молчала. Она даже не вспомнила о псе, оставленном Зайцевым-Федотовым, не спросила Тошку о судьбе лохматого беса. Но Черныш, бескорыстный и любящий, не укорял ее, не ворчал.

– Чеш, – лепетал Неждан, осторожно касаясь черного хвоста.

Щедрый пес и его осенил любовью. Провел розовым языком по чумазой мордахе, словно говоря: «Теперь ты наш».

После поездки в Еловую Аксинья выслеживала Строганова, как охотник сторожкого соболя. Еще до зари Степан уходил по делам – их за последнее время прибавилось. Ночью приходил поздно, после того, когда дом уже засыпал. Казалось, что Хозяин находился в каком-то ином месте: так редко видели его обитатели хором.

Дождавшись, пока Нюта уснет, Аксинья взяла свечу, накинув на ночную рубаху теплый летник[22], пошла туда, где быть ей не следовало. Без Степана покои казались пустыми и неопасными. Аксинья поставила подсвечник на стол, с любопытством вгляделась в письма и бумаги, прихотливо разбросанные неряшливым хозяином.

Отписки от дьяков, грамоты от воевод, списки с рухлядью и длинным перечнем снеди, оружия, пороха… Она шевелила губами, всматриваясь в убористые строчки. Неровный свет – и вереница дел проходила пред нею. Бесконечные тяжбы, походы, жалованье казачка́м, челобитные сотников… Как же разумом все охватить?

Аксинья вспомнила добрым словом травницу Глафиру, передавшую обычной крестьянской девчушке азы грамоты. Обычный ход жизни не доставлял неудобства тем, кто не разумел мелких козявок, рассыпанных по бумаге или бересте. Чаще всего Аксинья не задумывалась о своем даре. Но сейчас, перебирая письма, ощущала свою странную причастность к делам Степана лишь оттого, что могла прочитать все, разбросанное на столе, кроме самых путаных речей.

Треть свечи обратилась в текучий воск, Аксинья все раскладывала грамотки и отписки: за этой забавой она потеряла счет времени. Хозяин не спешил вернуться в свои покои, а Аксинью одолевала дремота. Она скинула летник и скользнула под теплое, подбитое волчьей шкурой одеяло. Уж давно шептались все, что знахарка проводит ночи в постели Строганова. Здесь она и останется.

Мех согревал, и в стылой горнице Аксинью охватил жар. Она выпростала из-под одеяла ногу, ловя холод разгоряченной плотью. Аксинья завозилась, ища удобное гнездышко, скоро поняла, что в горнице не одна. Тьма казалась непроглядной. Вовсе не жар, но тихий стук медленно снятых сапог, шорох одежды разбудил ее чуткое ухо. Она хотела встать с постели, приняв подобающий вид, поговорить со Строгановым. Или не хотела?

Он не дал времени на размышление, быстро сдернул одеяло, застыл, глядя на незваную гостью. Рубаха закрутилась вокруг ног, обнажая коленки, волосы разметались вокруг лица. Темнота должна была скрыть непотребство, но волк видел все. Аксинья ойкнула, попыталась поправить рубаху. Он, прошептав что-то неразборчивое: «Ведьма?» – лег на нее, прижал своим телом и – раздавил волю. Как всегда.

После той ночи Аксинья ждала его яростного внимания, горячих рук – руки, шарившей по телу. Что бы ни говорила Лукаше, Потехе и себе, она тосковала долгими зимними ночами по насмешливому голосу, по дерзким губам. Предвкушение разливалось по жилам ее, когда охальник был рядом.

Находила ли тоска отклик в Степановом сердце, бог весть. Но движения ласковых пальцев, чертивших буквы на его напряженном животе, находили. Ее губы, язык, подчинявшиеся сначала настойчивой воле мужчины, а потом затеявшие свою игру, и грудь с животом, внезапно лишившиеся всякой защиты и прижимавшиеся все теснее к нему, и бедра, стосковавшиеся по похоти, блудодейству, находили.

Она двигалась вместе с ним, и пот с лица капал и капал, и что-то горячее и неотвязное подступало к Аксинье, клубилось в животе и ниже него, настолько мощное и страшное, что она попыталась вырваться, но где там! – и с одной рукой Степан держал ее – как волк законную добычу.

– Ты чего? – соизволил он разомкнуть уста, не дал ответить, вновь впился губами.

Шуя обхватила Аксинью, подтянула еще ближе, еще теснее – и что-то обрушилось на нее, закрутило, сжало, смелó. Потом она ощутила, как тяжел Строганов, навалившийся всей плотью, как слиплись они, словно пропитанные медом пряники, как вдавливается в ее грудь мешочек с косточками, что висел на Степановой шее.

Отпустил ее, скатился с Аксиньи и, кажется, в то же мгновение стал дышать ровно, провалившись в счастливый сон.

Знахарка понимала умом своим, что нужно уходить. Не получилось разговора – Бог с ним, найдет еще время. Но место рядом со Степаном казалось таким уютным, а постель такой мягкой… Она прижалась всем телом к мужчине и спокойно уснула.

Еще не наступил рассвет, а она уже ощутила горячие касания губ на своей спине, страстная пляска прошедшей ночи продолжилась, став лишь чуть медленнее и ласковее. Аксинья, наверное, лишь сейчас, в предрассветном угаре, растекаясь негой по мягкой перине, поняла, что вся ее история со Степаном, незаконным, признанным сыном Максима Яковлевича Строганова, не случайна. Послана была ей то ли на счастье, то ли на беду, перевернула всю жизнь…

Степан. Слезы и глубокая обида – кулаком в сердце. Но и спасение, страсть, тот высокий заплот[23], возле коего она может перевести дух.

Утонув в мыслях, она не ощутила бури, лишь спокойную радость: он рядом с ней, и сыт, и доволен. Когда Степан отдышался, потянулся, словно довольный кот, погладил мимоходом ее бедро, Аксинья осмелилась завести разговор, ради которого и пришла в покои:

– Степан, я в Еловую ездила. И там… Не рассказывал ты, что моя деревня вошла во владения Строгановых.