Петелька, не выдержав, оборвалась, и куртка упала на пол.

Через минуту Антон уже мчался по улице, туда, к парку, к огромному зеленому склону, сбегающему вниз пушистой мантией таволги и люпинов.

Именно там почти каждое утро располагался с мольбертом сосед Антона, художник Андрей Петрович Смолин.

Тяжелый этюдник раскладывался, показывая тюбики, кисти, тряпочки и масленки. Запах томившегося взаперти льняного масла вырывался наружу, смешиваясь с ароматами просыпающейся природы.

Андрей Петрович, услышав за спиной сопение и топот ног, прервался, быстро обернулся, кивнул в знак приветствия и продолжил работу.

Антон, стараясь отдышаться, замер рядом, наблюдая, как рука мужчины ловко, взмах за взмахом, кладет на холст уверенные мазки, тянется к палитре, что-то смешивает, пробует, вытирает кисть о ветошь, потом снова ныряет к разноцветным кляксам и создает на палитре частицу того, что видит глаз, – то желтую кашицу только что раскрывшегося одуванчика, то смелую синеву люпина, что качает головками стеблей, пытаясь увернуться от шмеля, то бело-лимонную, душную, всю пронизанную паутинками лепестков шапку таволги.

Мальчик во все глаза смотрел, как вдруг ни с того ни с сего отдельные, хаотичные мазки превращаются в картину, что-то уходит назад, что-то становится впереди. Картина оживает, углубляется, словно фантастический сад, вдруг ставший объемным.

Антон бросал взгляд то на склон, то на Андрея Петровича. Он все никак не мог понять, не мог увидеть, как можно разделить весь мир на мазки, на отдельные полоски, жирные шлепки масляной краски, а потом собрать все воедино, создав такую красоту, от которой немеет все внутри.

– Нравится? – Художник, ухмыляясь, повернул голову к зрителю.

– Очень нравится, Андрей Петрович.

– Хочешь попробовать?

– Нет, что вы. Только все испорчу, не умею так.

И Антон испуганно отшатнулся от протянутой ему кисти.

– А я помогу. Что ты каждый день за мной ходишь, а ни разу ничего не написал. Давай-ка, вот так, вот здесь держи. Молодец, теперь наберем краски, смелее. Вверх! Тяни вверх, как растут стебли, так и двигай рукой.

Он осторожно направлял тонкую слабую руку мальчишки, слыша, как он часто дышит, видя, как от волнения облизывает губы, чувствуя, как стучит в жилах бурлящая восторгом кровь.

– Смотри, ромашку нарисовал, – улыбнулся мужчина. – Теперь это наша с тобой картина.

– Нет, я же только чуть-чуть, – смутился Антоша.

Но Андрей Петрович уже смело написал внизу, в правом уголке, две пары инициалов: «АС» и «АВ».

Антон был по отцу Воронов. Антон Михайлович Воронов, мальчишка, что жил с родителями в одной из комнат шумной коммуналки на окраине города.

– Если продам эту картину, выручку пополам поделим, – похлопал Андрей Петрович мальчика по плечу. – Купишь себе краски, будешь писать.

Тут художник посмотрел на часы, большие, с золотой оправой и ребристым колесиком сбоку.

– Ой, Антоша! Припозднились мы с тобой, помоги-ка мне все собрать, завтра продолжим.

Антон осторожно закручивал крышечки на полупустых тюбиках, читая названия: «Кадмий», «Кобальт», «Изумрудно зеленая», «Марс желтый».

Он все оглядывался по сторонам и искал, на что похожи цвета, не находил и еще больше поражался, как можно вот так смешать одно с другим и получить древесную кору, черно-коричневую, отливающую пепельно-серым на свету и синим в темноте, или, словно растерев в руках лепесток ириса, бросить палитру его фиолетово-голубую сущность, а потом снова слепить ее на холсте в единое целое.

– Мамка еды оставила? – Андрей Петрович уже хозяйничал на кухне, разбивая на сковороду два яйца и кидая туда два кружочка колбасы, любительской, с жирком, для себя и Антона.

– Оставила. Кашу сварила. Будете? – Антоша пододвинул кастрюльку на середину стола.

– Нет, спасибо. А я вот тебя все же угощу. Давай тарелку.

И через три минуты они уже за обе щеки уплетали яичницу, откусывая большие куски от хрустящего соленого огурца из трехлитровой банки и шумно жуя их.

Потом Андрей Петрович ушел на работу. Он расписывал стены только что отстроенного Дома культуры, пропадая под потолком, где шагали нарисованные им пионеры, улыбаясь и держа в руках золотые, с вымпелом, горны.

А Антошка слонялся без дела по двору, бегал с друзьями на речку купаться или ходил на базар, раскинувшийся шумным табором через две остановки от дома, на каменистом пустыре.

Там можно было выклянчить яблоко или кулек семечек. А иногда щедрый продавец, поманив стайку ребят с голыми, перепачканными дорожной пылью коленками, усаживал их к себе за прилавок и, ловко взмахнув несколько раз ножом, клал перед каждым красную, сочащуюся сахарным соком арбузную дольку.

– Ешьте, ешьте, пока пчела не прилетела, – говорил продавец и трепал новых знакомых по выцветшим, подстриженным у всех на один манер волосам.

Ребята кивали, жмурились, утирая стекающий с подбородка сок рукавами, потом хватали корки и убегали.

Вечером Андрей Петрович приходил достаточно рано, уставший от постоянной стоячей работы. Тяжело наклоняясь, снимал ботинки и шлепал тапками к себе в комнату.

– Дядя Андрей пришел, – вскочил и в этот раз Антошка со стула. – Я к нему пойду.

– Опять? Смотри, все отцу скажу, – недовольно ворчала мама. – Говорено тебе, не водись ты с этим душегубом. Сядь и пиши буквы, скоро в школу.

Слухи о том, что с Андреем Петровичем связана какая-то тайна, грех, смертный, неискупный, появились в Антошиной семье почти сразу же после того, как Андрей, загоревший, с вещмешком за спиной, возник на пороге коммуналки и, поздоровавшись, поселился в соседней комнате.

Антоша слышал, как отец рассказывал матери, будто у нового соседа была семья, да спалил он ее в избе, взревновав жену к кому-то. За то посадили его в тюрьму, откуда он и вышел недавно, выделили ему комнату и велели жить смирно.

Андрей Петрович был соседом тихим, почти незаметным. Только аромат масляной краски шлейфом следовал за ним из коридора в ванную, оттуда на кухню, а потом снова возвращался в каморку, довольно оседая на выцветших обоях.

– Нет, мама. Мне надо, мы договорились, он обещал меня рисовать научить, – рвался за дверь Антоша.

– Сядь, я сказала. Кто с ним утром в парк ходил? – Она размахнулась и дала сыну подзатыльник. – Нашел с кем дружбу водить. Выпорет отец, так и знай.

Антон всхлипывал, но больше с матерью не спорил. Если она доложит отцу, тот снимет с гвоздя ремень и всыплет мальчишке по первое число.

Но однажды родители уехали к бабушке, оставив Антона одного до следующего утра.

Мальчик все прислушивался, когда же художник вернется с работы. По утрам они больше не рисовали вместе, погода испортилась, да и мать строго следила, чтобы Антон никуда не убегал, попросила даже дворника, дядю Женю, проконтролировать, чтобы постреленок сидел дома.

И вот, наконец, дверь скрипнула, впустив Андрея Петровича.

– Здравствуйте, – выскочил Антон в коридор. – А можно к вам?

– Тебе ж нельзя, Антош, папка будет ругать, – покачал головой мужчина.

– Можно, родители разрешили один раз, – как можно увереннее ответил мальчик. – Можно?

– Ладно, иди. Сейчас чайник поставлю. Баранки будешь? Смотри, какие румяные и пахнут! – Он раскрыл авоську и показал Антону кулек.

Мальчик радостно кивнул.

– Иди, умоюсь и приду. Ты чай с сахаром пьешь?

– Не… – протянул Антоша. – Я без.

– А то я отхватил такой сахарище! – и показал завернутый в бумагу серовато-белый кусок.

Пока сосед приводил себя в порядок, а чайник весело бурчал на плите, Антон тихонько зашел в комнату Андрея Петровича, встал на пороге и огляделся. Здесь было очень бедно. Табуретка, небольшой стол, сколоченный из досок, узкая железная кровать, старые, кое-где порвавшиеся занавески на окне. Книги стопками лежали на полу, а у окошка, повернутый к свету, стоял мольберт.

Антон подошел ближе, стараясь рассмотреть в полутьме, что было нарисовано на холсте.