Полина увидела сестру издалека. Та, медленно идя по перрону, несла точно такой же чемоданчик, какой был и у Поли много лет назад. История повторялась, только героиня была совсем другой.

Сестры обнялись и пошли к метро. В нос ударил такой знакомый запах рыбы. Полина скривилась от отвращения. Та жизнь, ограниченная, грустно-постная, вдруг замаячила перед ней настолько явственно, что стало страшно. Но потом вдруг исчезла, растворилась в суете города, который уже не отпускал ее, надежно опутав суетой и иллюзией комфорта.

– Заходи. Я тебе здесь постелила, на кушетке. Вот тумбочка, ванная в конце коридора. Иди пока, душ прими. Мыло на раковине земляничное возьми. Одежду новую дам. Пора прекратить пахнуть, как рыбный магазин.

Тамара, уставшая и какая-то стеклянная, делала все, что велела сестра.

Вступительные экзамены, провал и работа на хлебобулочном комбинате, вечерние походы по украшенному к новогодним праздникам городу, театр, кино и танцы в Доме культуры. Тамара впитывала все, что нужно было, чтобы стать такой, как хотела сестра.

Искренне и целиком отдавая себя Тамаре, Полина старалась, но чувствовала, что все напрасно. Тома как будто пропускала все через себя, а потом забывала, сидя по вечерам у окна и смотря куда-то вдаль. Где-то там, за километры от этой комнаты, висит на гвоздике ее штормовка, сапоги, притулившись в углу, тихо облокотились на отцовские, высокие сапожищи. Все готово к ее возвращению. Нужно только немножко подождать.

– Домой поеду, надо родителей навестить, – как-то весной сказала Тамара, перекладывая на тарелки солнечно-белую яичницу.

– Зачем? – удивилась сестра. – Они же писали, что все хорошо.

– Хочу. Я здесь задыхаюсь, понимаешь? Мне нужно хоть краешком глаза увидеть нашу реку. Помнишь, как папа учил нас там плавать? А как лосенок с того берега приплыл к нам и запутался в траве ногами?

Воспоминания, прорвавшись, все лились и лились, заполняли комнату, вытесняли все суетное, тревожное и наносное. Город сдавался, отступал, растворялся в этом потоке солнечных брызг, душа девушки возрождалась.

– И не думай! – вдруг закричала Полина. – Туда ехать «три дня на оленях». А у тебя работа. Сначала на билет накопи, а потом уезжай.

Поля знала, что не права. Но она же тогда удержалась, осилила, перетерпела, когда было трудно и грустно, запретила себе возвращаться домой. Потому что мать верила: дочь добьется лучшего, потому что так было надо. Потому что вернуться – значит признать слабость, потому что если позволить себе поехать домой, то на обратную дорогу в городскую жизнь сил уже не будет.

Не желая сознаваться в этом, она любила родные места так же сильно, как и младшая сестра. Но загнала эту любовь куда-то далеко, закрыла ставнями и навесила большой замок. Она будет такой, какой не смогла быть мама, «станет человеком», чтобы родители гордились ею. А река? Река подождет.

Тамара в слезах вышла во двор. Прохожие толкали бредущую по тротуару девушку. А она невидящим взглядом смотрела вперед. Ей мерещились шелест камыша, всплеск волны и запах. Тот, что Полина приказала уничтожить земляничным мылом, купленным в универмаге.

Но сны отобрать не мог никто. В них было все просто и ясно. Время и расстояние с готовностью преломлялись, подчиняясь желанию спящей. Каждую ночь Тамара, лежа в кровати, засыпала под стук колес проносившегося под окном трамвая, а потом этот звук превращался в нечто особенное, одной ей ведомое и потому нежно оберегаемое.

Звонок телефона разорвал ткань утра. Мать, встревоженная и растерянная, кричала в трубку, что отец заболел, нужно приехать. В ушах так и стучало ее недосказанное «попрощаться».

Поезд, бессонная ночь. Сестры соскочили с телеги и побежали по дороге к дому. Грязь, хлюпающая и хватающая за подошвы, старалась помешать им, но они как будто и не замечали некрасивых разводов на новеньких сапожках, спеша в родительскую избу.

Мать встретила их у порога, обняла, причитая, и провела внутрь.

– Когда? – тихо просила Тамара, закусив губу.

– Вчера вечером. Все ждал вас, приказывал во двор выходить, смотреть, не идете ли. Что ж вы так поздно?

Ирина зарыдала в голос. Громко, по-бабьи, с всхлипами и завываниями.

– Мам, успокойся, мама, – Полина теребила мать за плечо, но уже сама рыдала в голос.

А Тамара, замерев и глядя на дверь, слышала только одно слово: «Ждал, ждал, ждал». Ждал, храня на гвоздике ее штормовку, ждал, заботливо прислонив к стене ее резиновые сапоги, ждал, а она не успела.

Тамара вдруг кинулась к двери, распахнула ее и выбежала на улицу. Она стремилась к реке, к воде, к той, что была одной на двоих, любовью и смыслом существования в этом Богом забытом месте.

Река невозмутимо текла, повинуясь вечным законам бытия. Но Тамару узнала, приветливо плеснула в лицо брызгами, лизнула носки сапог, обняла свежим, терпким ароматом водорослей.

– Я вернулась, папа, – прошептала она. – Спасибо, что ждал, прости, опоздала.

Катер взволновал воду, заставив ее густой пеной удариться о берег. И в этом шуме Тамаре почудился легкий вздох отца. Простил.

После похорон Полина уехала в город. А Тамара с матерью остались жить в деревне. Каждая из сестер выбрала свой путь, чтобы не опоздать прожить свою жизнь.

Каждое буднее утро было похоже на предыдущее. Завтрак с запекшейся до жесткой корочки яичницей, кусок хлеба, накрытый толстеньким кругляшом колбасы, и чашка чая. Виктор не любил кофе. Он казался ему слишком резким, бьющим по вкусовым рецепторам и как бы смывающим всю прелесть утренней рассеянности.

Быстро помыв посуду и собравшись, Виктор выбегал из подъезда. Нужно было успеть на маршрутку до города. Очередь на нее загибалась и тянулась вдоль тротуара, словно змея. И все здесь уже были «своими». «Голова» очереди – это встающие раньше всех две женщины. Они отводили детей к закрытым дверям сада и бежали на работу. Малышня в это время развлекала сторожа незатейливыми рассказами о жизни.

Дальше стояли мужчины разного возраста, кто в кепке, кто в шляпе, кто с всклокоченными макушками. Нервно поглядывали на часы и, вытягивая шеи, смотрели в ту сторону, откуда Тимофей Игнатьевич должен был прикатить на своем микроавтобусе.

Виктор знал всех людей, ехавших вместе с ним, они всегда были одни и те же. У них получился слаженный коллектив, который знает особенности и предпочтения каждого. Кто где сидит, кому нужна помощь, чтобы забраться в машину, кто любит занимать последние сидения. Пригород с его однообразной жизнью не ждал новых жильцов, а здешняя маршрутка – новых пассажиров.

Но сегодня что-то изменилось.

Виктор ощутил это прежде, чем увидел.

Резковатый терпкий аромат духов, хруст бумажной сумочки, в которую что-то пытались положить, но не выходило, вздохи и удары каблучков об асфальт.

Обернулся.

Девушка, миленькая, с уложенной на «пятерку с плюсом» прической, в модной одежде, маникюром и тревогой на лице встретилась с ним глазами, но тут же отвела их в сторону.

Подъехала маршрутка. Тимофей Игнатьевич бодро отсчитывал сдачу, приглашая пассажиров на посадку.

Все места заполнены. Можно ехать.

Водитель сделал радио потише, уважая право гостей на получасовой прерывистый сон, и включил зажигание.

Витя тоже задремал. Это выходило как-то само собой. Организм автоматически переходил в режим экономии энергии, отключая все ненужное.

– Да, Светик! Это я! Не узнала? Это Даша.

Виктор и все, кто уже погружался в сладкую дрему, вздрогнули.

Новенькая, держа телефон у маленького аккуратного ушка, мелодично рассмеялась.

– Да, переехала. Не знаю пока, только первый день сейчас. Игорь? Со мной. Нет, он на машине поехал. Нет, не предлагал пока. Но готовится, наверное.

Снова легкий, звонкий, счастливый смешок.

– Девушка! Нельзя ли потише? – Дама на первом сидении недовольно обернулась.