Он с отвращением прыснул, усмехнувшись. Вот, значит, до чего дошло? Превратился в безрассудного и одержимого риском клоуна? Что-то в нем переменилось, и эти перемены резали глаз, как блики света на лезвии ножа. Тристан и прежде испытывал гнев, но выплеснуть его не мог, ведь злился он на нечто неосязаемое: на жизнь, судьбу, обстоятельства. Злился на то, кем родился, кем стал. Зато теперь – поразительные новости! – все стало куда конкретнее. Теперь он злился на Каллума, ведь тот, по сути, угрожал убийством и смеха ради прозрачно намекнул на слабость, никчемность и глупость Тристана.

И ведь был прав – именно это и злило.

Однако в этот раз гнев работал ощутимо иначе. Он был полезен. Тристан сказал себе, что не Каллуму определять его цену – вообще что-либо определять – и он, Тристан, ценен априори: умеет видеть, чувствовать, делать нечто, недоступное другим. Ему выпал шанс доказать это.

За секунды до того, как проекция Либби Роудс убила его, он придумал стратегию выхода. Увидев нависший над ним рок, сместил понимание реальности. Второй раз. Просто понял, что та реальность необъективна, ее вообще нет. Объективная реальность утверждала, будто иллюзия, при помощи которой медит скрывает дефекты внешности, должна обманывать всех. И вероятно, все видели кислотно-лазурный цвет глаз у Каллума, однако Тристану открывался совершенно обычный, человеческий оттенок голубого. Об относительности, отношении между наблюдателем и объектом говорить можно было много, но Тристану эта теория ответов не дала. Он не видел того, что называли реальностью остальные, но то, что видел, было куда полезнее. Его реальность подразумевала доступ к структуре времени и пространства, который то и дело перекрывало жизненным опытом. Лишь в мгновения, когда сознанию Тристана грозили распад или угасание, получалось от него отделиться, открыть иное зрение и увидеть высшую, более чистую правду.

Тристан встал на границе имения, за кизиловой рощей, и припомнил случай, когда ему удалось разглядеть некий иной план бытия. Встретить того человека, странника. Эзру, если он верно запомнил. Тристан прикрыл глаза и попытался выйти на тот же уровень… нирваны, что ли? Да, блядь, нирваны, если говорить вычурно. Впрочем, какая разница? В охранных чарах по периметру произошли изменения.

Тристан разочарованно открыл глаза. Чары, текстура которых прежде напоминала крупное зерно, уплотнились или же, скорее, исчезли промежутки между составными частями, сквозь которые тогда удалось проникнуть. Вакуум поглотил все окошки и пустоты, хотя, вероятно, само их наличие стало возможным благодаря непредвиденной ошибке. Кому-то удалось взломать неприступные чары, но вот их починили, а значит, Тристан больше неспособен ими манипулировать, даже в ничтожно малых масштабах.

Возможно, стоит поговорить с Парисой? Она явно заметила нечто в магии Тристана. Потому-то его фантом в ее симуляции оказался не бессилен; напротив, его фантом в ее симуляции кое-что разглядел. Волну, ток энергии. То же раньше видел он настоящий. Оказывается, Парисе и это было известно. Впрочем, беспокоило другое: не осведомленность Парисы, а ее решение не ввязываться в процесс. Она полностью отмежевалась от симуляции, где только они вдвоем точно видели, что происходит.

Возможно, не придав этому значения, она показала, что думает о Тристане?

– Эй, – прозвучало у него за спиной. Открыв глаза, Тристан увидел чернильную тьму заката.

И еще Нико де Варону.

– Я тебя обыскался, – сообщил Нико и бросил Тристану книгу, которую тот поймал на лету. Это было собрание сочинений Шопенгауэра по теме трансцендентализма.

Тристан посмотрел на книгу, потом отвел взгляд в сторону. Он уже знал о трансцендентализме все, что ему было нужно, потому у него и родилась теория.

– И?

– Идея здравая. – Нико плюхнулся на землю рядом с Тристаном. – Что будет, если я соглашусь?

– Я же говорил: ты меня убьешь, только не до конца. – Казалось бы, куда уж проще, но Тристан, похоже, перегрузил мозги Нико, и те уже отказывались работать.

– Нет, я о том, что с тобой будет за мгновение до смерти. – Нико повернулся к нему. – Мне вот эта часть непонятна. Итак, значит, что-то там произойдет… прилив адреналина какой-нибудь. А магия? – спросил он, и Тристан пожал плечами. – Что именно ты видишь?

В том-то и состоял вопрос, который Тристан задавал себе весь день и ответить на который предстояло в ходе эксперимента, потому что драгоценное время в стенах Общества истекало, и тратить целые дни было непозволительной роскошью.

Тристан устал задаваться вопросами, находиться среди тех, кто уже изведал свои пределы или осознал их отсутствие. Он и так потратил год жизни, а в итоге ничего не понял. Ему обещали величие: однозначно дали понять, что он сам обладает великой силой. И вот остался год на то, чтобы доказать себе, что Атлас Блэйкли – да и сам Тристан, если уж на то пошло – не ошибся и он правда уникален. Не зря оказался в этом доме, в кругу величайших медитов своего поколения, а возможно, и эпохи.

– Я вижу все, – сказал Тристан. – И мне кажется, – добавил он, покашляв, – это можно использовать. Столкнувшись в симуляции с Роудс…

Чувствуя на себе взгляд Нико, он стал смотреть вперед, на медленно исчезающий во тьме горизонт.

– …Я использовал время, – сказал Тристан, – словно вышел за пределы самого себя. Не знаю, как точно описать, – добавил он, – но это было похоже на то… как если бы я перестал быть собой, ушел от предельных начала и конца и стал сжиматься, уменьшаться снова и снова. Оказался сразу и внутри, и вне себя, и эти две ипостаси без конца сменяли друг друга. Я словно двигался сквозь другое…

– Измерение, – пробормотал Нико.

– Да, – подтвердил Тристан, глядя в пустоту ночи.

– И самое странное, – продолжил он, – что я уже такое видел. Мой отец…

Он машинально втянул воздух сквозь стиснутые зубы. На эту тему он говорить не любил, но Нико, слава богу, молчал.

– Терпением он не отличается, – произнес наконец Тристан, – и по натуре жесток. С ним то и дело случались эти… взрывы, как мы с мамой их называли. У мамы было чутье, она знала, когда отцу лучше на глаза не попадаться, как его успокоить. Но потом она умерла. – Тристан сглотнул. – Я до сих пор не знаю как. Маленький тогда еще был. Однако стоило спросить у отца, и он мне так втащил, что, богом клянусь, я звезды увидел.

Нико по-прежнему молчал, а Тристан ощутил знакомую смесь горечи и обиды от предательства, возникавших всякий раз, когда он рассказывал об отце. Их отношения имели двойственную природу: любовь шла рука об руку с гневом, а ненависть была бесплодна, изъедена и надломлена тоской.

– Я раньше боялся воды, – сказал Тристан. – Не знаю почему. Ну, то есть не самой воды, а глубины. Как-то отец взял меня за шкирку и поднял над Темзой.

Молчание.

Стоило начать, и дальше говорить стало проще:

– Как ни странно, с тех пор отец поостыл. Видимо, потому, что я вырос. Или ему просто надоело это. А может, он Бога обрел… хрен знает. Пойми меня правильно: гадом он быть не перестал, – со смехом добавил Тристан. – Гондон тот еще, кого угодно спроси. Однако свои другие стороны он хорошо скрывал. Свою тьму, необычную… Она будто овладевала им, как демон. Теперь-то отец постарел, – подождав немного, сказал Тристан. – Размяк. Голоса почти не повышает. Думает, что набрался мудрости, повидал жизнь и все знает. И ведь он прав. Со временем он исправился. Не просто стал лучше, а обрел уважение, стал заботливей, говорит вдумчивей, поступает справедливо, – со смехом произнес Тристан. – Я даже сомневаюсь, было ли что-то вообще в прошлом. Может, я все себе придумал? Ведь если все и правда было так хреново, – добавил он, – и я в семь лет увидел, мать его, время насквозь, когда боролся за свою жизнь, повиснув над Темзой, то это должен был видеть кто-то еще, так ведь? Кто-то еще должен был знать. Но никто не знает, так, может, мне все почудилось?

У Тристана пересохло во рту.

– Может, это был какой-то странный кошмар? Отец всегда говорил, дескать, у меня слишком богатое воображение, я не вижу вещи иначе, просто все выдумываю. Дико как-то верить ему, да? Но ведь я верил, верю ему, – сказал Тристан. – И самое хреновое – что, когда мне полагалось учиться познавать мир, вливаться в него, отец прививал к нему страх. И у него получилось – теперь я не могу ясно смотреть на вещи, пока снова не возникнет чувство, будто мне грозит смерть. И в тот момент, когда надо сказать себе: да, ладно, я согласен… в этот миг, – Тристан шумно выдохнул, – самый трудный миг, тот, которого я до прихода сюда всеми силами избегал… Так вот, в это мгновение мне надо разглядеть невозможное, невероятное, а потом найти в себе силы сказать: нет, я не упаду, не утону, не сломаюсь и…