π Это длилось четверть часа. Меньше? В конце концов я нашел квадратную доску, которая послужила хорошей опорой, и быстро начал копать вокруг себя. Впустую.

Через пролом в крыше постоянно сеялся песок. Он падал, словно занавес, желтый с красным. Я присел на корточки на своей доске, сделал шажок в сторону и… мне послышалось клокотание в горле. Вздох, совсем близко. Я вытащил доску из песка и перебросил ее на метр дальше, чтобы устроить новую площадку. На том самом месте, откуда я только что ее снял, я увидел что-то синее, в глубине, сливающееся с песком. Ткань. Рубашка. Я порылся руками… торс. Он был холодным, прохладным. Прохладным. Не раздумывая, я погрузил руку под рубашку, чтобы пощупать. Уловить подергивание. Я начал отчаянно раскапывать голыми пальцами вокруг этого торса, высвобождать голову, вытаскивать ее. Я ее вытащил. Его глаза были широко открыты, я мог поклясться, что он вот-вот заговорит. Кто-то его затряс, затряс у меня перед глазами, еще и еще. Это был я. Я визжал, сам того не осознавая. Он был холоден. Мой взгляд вернулся к доске. Квадратной доске. Положенной мною ему на грудь. Я на нее наступил. Я наступил на него. Я его задушил.

— Что вы...

На пороге стояла женщина и смотрела на меня. Паника. Она посмотрела на доску, она посмотрела на тело своего мужа, своего любовника, она посмотрела на меня.

— Вы…

— Да…

— Нашли.

— Да.

— Уходите сейчас же.

) Избавленный от необходимости начинать с основ, я решил дать им зафиксировать зефирин. Воспоминания. Когда мне было восемь, ордонатор, обучавший писцов-подмастерьев, велел нам, в качестве исключения, покинуть Дырчатый Зал и забраться на крышу башни. Там, на высоте сорока метров над Аберлаасом, он рассадил нас поодиночке на закраине так, что ноги болтались над пустотой, с глиняной табличкой в руке и стилусом. «Закрывайте глаза и фиксируйте дующий на вас ветер. Того, кто не отметит турбулентностей, я столкну». Он не добавил сверх того ни слова. Ордонаторы обычно вообще ничего не добавляли. Это были сумрачные, бледные как мел манекены. Я в жизни не забуду этого прямого диктанта. Первое предложение ветра было такое:

Всплеск, замедление, затишье. Всплеск и турбулентность, замедление, всплеск, затишье.

Ребенок справа от меня был моим лучшим другом, его звали Антон Бергкамп. Он был сыном писца 33-ей Фитца Бергкампа, и в глазах всех (и в свете отцовского таланта) — очевидным его преемником. Открыв глаза, я задрожал перед видом пустоты и быстро повернулся, чтобы взглянуть на планшет Антона. Он только что исправил турбулентность в середине предложения на значок грависа: шквал. Шквал?!

Ветровое счисление, которое по своей сути разностно, — отнюдь не точная наука, это всем известно. Восприятие времени между всплесками, сопоставление турбулентности амплитуде, отличие кратковременного замедления с возобновлением всплеска от простой турбулентности — вещи тонкие, иногда непосильные. Писцов не обучают аккуратизму, как геометров. Нас учат точности несравненно более чуткой: архитектуре отклонений, этому — так развитому у лучших из нас — чувству синтаксиса, представляющему собой чистое искусство улавливания ритма, смены акцентов и перерывов. Дальше из этого вырастают уроки пересказа, запись со словесным описанием, но, к общей радости, настоящее обучение повествованию о событиях дается не раньше, чем через год, и только тем, кто смог уловить в ткани ритма фразы ветра.

Антон Бергкамп, как и мы семеро, вернул свой глиняный прямоугольник ордонатору. Меловая фигура учителя взорвалась одновременно с разлетевшейся в его руках табличкой. Очевидную ошибку Антона нельзя было извинить воздействием стресса или страхом падения, из-за которых он преувеличил турбулентность до шквала. Нет, для ордонатора сама архитектура фразы зефирина, ее минорная и медлительная тональность, ее модуляции без взлетов амплитуды и без вкладываемой силы, делали шквал в сердце предложения невообразимым. Полный скандал! То была не количественная ошибка, то было бесконечно хуже: качественное непонимание взаимоотношений, отсутствие чутья.

Сразу после первого состоялся второй диктант, в тех же условиях. Антон Бергкамп в нем не участвовал. Он случайно соскользнул с башни.

Я так и не смог забыть своей трусости. Руки, которой я не протянул ему, когда почувствовал приближение «случайности». Руки, связи, которая удержала бы его. Я стал писцом не потому, что был лучшим, вовсе нет. Я не был блестящим учеником: я был упрям. До меня это стало доходить с пониманием, почему мне не хватило смелости поддержать его. Чтобы хоть маленькая его частичка уцелела моим посредством и получила награду, которой он заслуживал. Даже сегодня я не могу записать шквала, зарисовать знака грависа, не ощутив душевного укола, не уловив легчайшей тени. Антон Бергкамп. Знай, что если Ветер дарует мне жизнь и однажды я достигну Предельных Верховий, я припасу одно из своих трех желаний для тебя. Такой будет у меня способ рассчитаться. Наконец. Ни один из фреолов не сообщал мне, жив ли еще твой отец, который долгие годы идет вверх по ветру впереди нас, и тем более — знает ли он о своем сыне.

Этот индивидуалист, которого они хотели сделать из меня с юных лет... Я убью его рано или поздно. Машинка для записи легенды. Такая, что послужит им, заставляя плебс грезить снова и снова нашими «подвигами». Если бы они знали там, в Аберлаасе, в Предельных Низовьях, в этом скопище каланчей и башен, сереньких лачуг, где оседает весь нечистый прах мира, миллионы людей, если бы они действительно понимали нашу жизнь! Годы рутины, монотонного контрахода, ради толики славы, пары подвигов, фурвента — и кончить чем? Умереть от жажды посреди великого нигде, потому что Аой три вечера кряду не могла найти источника?

— Заснул, поэт? Я закончила свою фиксацию.

— Я тоже! Но это слишком сложно! Я не могу все это записать!

Фиксация Кориолис — работа новичка. Она путает интенсивность и возмущение потока, отмечает замедление как ускорение, описывает порыв как всплеск, позволяет себе увлечься короткой игрой модуляций вместо того, чтобы записать продолжительность порыва. И, что бросается в глаза, насыщает свои строки знаками, не выделяя основной обрамляющей темы. Ей бы точно сначала познакомиться с базовыми темами. Принимаю табличку от Караколя...

— Ты издеваешься, что ли?

— Это моя фиксация.

— «Ка’тит вода, спокойна бесконечно. Круглее в’оздÿха, слеза ска’тилась»^[15]. Ты это называешь фиксацией?

— Конечно!

— Где запятые, апострофы, где всплески?

— В предложении. Читай.

≈ Внезапно посерьезневший Караколь, бум! И Сов, который застыл, не зная, что и… Покачивается его бритая голова, расцветает улыбка. Он переводит ясные глаза с планшетки на Караколя. Они искрятся.

— Надо убрать буквы, да? Читать только знаки препинания с ударениями и точки над ÿ, а? Вот так: «Ка’тит вода, спокойна бесконечно. Круглее в’оздÿха, слеза ска’тилась».

Караколь предоставляет ему свериться. Сов восхищенно кивает. Я не все поняла, но им вроде весело!

— И к тому же правильно. Превосходно. Не считая дурацких длительностей, но ты вечно не умел их оценивать...

— Ты не находишь, что так приятнее? Немного поэкспериментировав, мы бы смогли изящно разом описать ветер, вместе с его чертами и окружающей обстановкой, с помощью слов. Или рассказать как историю...

— Караки! Ты знаешь, для чего изобрели эту систему? Чтобы упростить обозначения, а не усложнять! Описывать ветер фразами, «обстановкой» — вот что мы раньше и делали! Вплоть до 8-й Орды и даже после, до того, как фиксация стала общепринятой — для эффективности. Это не игра!

— Отчего же?

) Кориолис вне себя от счастья. Она не впитывает: она заглатывает его слова, приоткрывши рот и раскрасневшись.