Я перевела взгляд на Престона: он приспособил сотовый на животе и поглядывал вниз, будто что-то читал на экране. Но под каким-то странным углом стоит мобильник. Уж не фотографирует ли он нас? Или записывает? За ним такое водится – фотографировать людей у бассейна.
Он чуть повернул телефон, свел губы вместе, словно сдерживая улыбку. По моей шее пробежали мурашки, я выпрямилась и посмотрела прямо на него. Но он и бровью не повел… Может, я рехнулась? И он просто смотрит видео – из ушей торчат наушники – или что-то читает. Или шлет сообщение брату: угадай, кто сейчас сидит у бассейна…
Он ухмыльнулся, положил телефон рядом с собой экраном вниз, откинулся на лежаке чуть глубже.
И полная тишина. Марго возит ребенка по бассейну. Престон застыл, разве что пальцы выстукивают ритм по боковине лежака.
Ну, скажите хоть что-нибудь. Что там у вас на уме. Все-таки не чужие люди. Знаем Руби с тех времен, когда она только вступала во взрослую жизнь. А прошлой осенью все мы давали показания на слушании по ее делу.
Мы познакомились с Руби, когда мне было двадцать пять. Тогда я работала в приемной комиссии, а она, двадцатиоднолетняя студентка, приехала на лето погостить к отцу. Мы с Айданом как раз обустраивались на новом месте, а она, еще девчонка, сидела с подружками у бассейна.
Люди жаловались, не напрямую, но были явно недовольны. Писали на доске объявлений: Как себя должны вести гости у бассейна? Есть у нас правила или нет? Сколько эти зеленые студенты должны выпить, чтобы кто-то решился их одернуть?
Она уже тогда флиртовала с Маком, который был старше меня и не обращал на нее внимания, разве что кивал в знак приветствия, когда проходил мимо с банкой пива в руке.
Я всегда питала к Руби слабость. Она напоминала мне лучшее, что было в моем брате. Умеет пошутить, порадоваться жизни, выкинуть какой-нибудь бесшабашный номер – все это и сейчас есть у моего брата, если откинуть все плохое.
Получив диплом бакалавра, Руби пошла учиться на магистра, стала подрабатывать в нашем отделе, водила абитуриентов по колледжу, открылась мне с другой стороны. Мы часто вместе обедали. Она рассказывала о планах на будущее.
Едва получив диплом магистра, она начала преподавать английский на подготовительных курсах, чтобы сэкономить на жилье, осталась жить у отца. Айдан в тот год как раз защитил диссертацию.
Тогда же он меня бросил, нанес внезапный удар исподтишка. Такой быстрый и неожиданный, что поначалу ярость заглушила сердечную боль… Я и сейчас точно не знаю, что именно принесло мне больше страданий: сам разрыв или то, как это произошло.
Он собрался «искать новые возможности, и хватит делать вид, что все у нас хорошо». А я считала, что все возможности есть здесь. Я пыталась понять, что на него нашло, спорила с ним, а он развел руки в стороны и сказал: «Господи, Харпер, мне здесь все надоело».
Будто щелкнул какой-то выключатель, и он увидел свою жизнь другими глазами: четыре стены, дороги вокруг нашего поселка, я – и никуда от этого не деться.
Получалось так, что от меня надо спасаться бегством.
Тайну из нашего разрыва делать не стали – летом без жертв не обходится. Что оставалось делать? Просто следить за ходом событий. Приехал грузовик, половину мебели Айдан увез с собой. Я в приступе безумия потребовала оставить кота. Для местных мужчин – Хавьер Кора, Мак и Престон Сиверы, Чейз Колби – Айдан устроил прощальную вечеринку. Все они сделали вид, что все нормально. Никто не сказал, как я платила за его обучение, а он, едва выпустившись, тут же меня и бросил.
Мой отец и тот не проявил сочувствия, когда я ему рассказала. Айдана он всегда недолюбливал. Узнав, что мы собираемся жить вместе, стал перечислять мне его недостатки, да так, что едва хватало пальцев двух рук. Дескать, мне свойственно видеть в людях только их потенциал. А что, собственно, в этом плохого?
Теоретически, дом мы купили вместе. Но ипотеку открыли только на меня, ведь у Айдана была жуткая кредитная история и безрадостное соотношение между долгами и доходами (об этом, в частности, предупреждал отец).
А потом отец Руби продал дом и уехал. Она спросила, не возьму ли я компаньонку. Я еще не отошла от предательства Айдана, по вечерам не могла справиться с давящей тишиной. В доме поселилась пустота, на душе было тошно.
Я отдала ей кабинет Айдана на втором этаже, напротив хозяйской спальни. Она побросала вещи в машину, проехала два квартала до моего дома, я со смехом сгребла с заднего сиденья ее одежду. Мне было двадцать восемь, ей двадцать три – точно и не скажешь, кто кому сделал одолжение.
Сейчас мне тридцать, ей двадцать пять, разница между нами не так заметна.
Наконец Марго разыграла сценку: уход из бассейна. Обращаясь в пространство, она объявила, что пора и прикорнуть, будто ей требовался повод, чтобы уйти вежливо. Сложила в коляску все свое хозяйство – с краев свешивался желтый матрасик – и посадила малыша к себе на бедро.
Потом поднялся Престон, чуть прикрыв полотенцем линию загара на предплечье, неопределенно кивнул в нашу сторону и пошел к калитке. Я чуть подняла подбородок в ответ – привычка. Руби, занятая своими делами, даже не повернула головы.
Я проверила мобильник – все тихо. Мак не ответил. Если честно, я бы на его месте поступила так же – вдруг она заметит? Держалась бы от нее подальше. Вообще не связывалась бы, надеясь, что это временно и завтра жизнь вернется в норму.
Больше желающих полежать у бассейна не было, хотя жара набирала силу, становилась удушающей.
– Везет нам, – заметила Руби, протягивая руку к фруктам, – весь бассейн в нашем распоряжении.
Мы лежали молча. Солнце, напитки. Но я не отводила глаз от входа.
Руби нырнула в воду и стала плавать на спине, а меня затянуло прошлое. Какие-то воспоминания о том, что нас связывало, будто паузу в наших отношениях можно вычеркнуть. Запахло кремом и хлоркой, следы босых ног Руби отпечатались на бетоне, она аккуратно выжимала волосы.
Стопой она подцепила ножку кресла, отодвинула от наползавшей тени, и на меня вдруг накатила ностальгия. На губах возник вкус сладкой сангрии, которую любила готовить Руби. Она закидывала в варево все фрукты, какие были в моем холодильнике, приторный напиток согревал горло. Кожа в те бесконечные дни напитывалась летним солнцем, потом дома под душем я потихоньку смывала с себя его жалящие укусы.
Наконец появились соседи, посмотреть на Руби самолично: кто-то выводил собаку, кто-то просто гулял, кто-то болтал по телефону. Друг за другом, будто сговорились. Все замедляли шаг, бросали короткий взгляд и шли дальше.
После ее ареста все они сказали: насчет Руби Флетчер «мы всегда что-то чувствовали». Мол, за ней и раньше водились темные делишки. Говорили: «на пикнике у меня из кошелька пропали деньги», «а у меня из гостиной, когда встречали Новый год», «из сумки у бассейна – это Руби. Я точно знаю». Психоз набирал силу, люди пытались понять, как же они прозевали опасность, что так давно свила гнездо в нашей общине.
Наконец я увидела Чейза. Без формы, но шел так, словно был при исполнении. Уверенный, властный, дородный, плечи развернуты. Остановился и смотрит через улицу, будто не может поверить своим глазам. Темный ежик, ноги широко расставлены, руки крепко уперлись в бока. Чейз стоял так довольно долго. Если Руби его и заметила, виду не подала.
Мы считали, что Чейз – это «свой» полицейский. Знали, что он всегда расскажет, почему воют сирены, как идет расследование об угоне авто. Его постоянно приглашали на собрания общины, выуживали у него разные новости за баночкой пива у бассейна. С ним мы чувствовали себя в безопасности. Но после истории с Брэндоном и Фионой Труэтт он заметно изменился.
Вот и местная доска объявлений поначалу была просто источником информации: У кого есть номер хорошего сантехника? Что за шум был ночью? Слышали, что по соседству объявился какой-то бродяга?
В последние пять лет Холлоуз Эдж как группа здорово окреп. Мы поймали воров, которые крали посылки. Засекли мужа Шарлотты с другой женщиной, когда Шарлотты не было. Если видели койота, предупреждали соседей, чтобы они запирали своих маленьких любимцев. Совместно мы раскрывали тайны и решали проблемы. Сводили информацию воедино, выкладывали на доску видео с наших камер безопасности. Делали выводы о результатах.
