— Да что мне брехать-то? Я таких камней знаешь сколько зексал, когда в Одессе дубаря не давали? Всех и в купцовский сундук не уложишь. Ты, Пани Моника, брус шпановый. Чтоб в выколотую окрестность с изумрудом пританцевать, пусть и с балдохом везде ходить, совсем ума не иметь. — Он громко фыркнул и, сплюнув в отверстие во льду, проделанное недавней оттепелью, посмотрел на Зодиака. — На стык бы пора чалить, чтоб худого не вышло.

Практически на заре того квартала, бредя на ощупь, сами не зная зачем, но преследуя воссоединение:

— Ты с нами или здесь кантоваться без экпара?

— С вами, ясен красен. А с кем стык?

Они вышли в Хитровский переулок, не оглядываясь, стали пробираться в тумане в сторону Малого Трёхсвятительского. Стык — Ябритва подыскал его на Сухарёвской толкучке — был назначен в одном из близлежащих клуатров, напротив вечно дымившейся кузницы.

— Слышь, Ябритва, а что это у тебя за имя такое?

— Потому что глаз только один. Я всем рассказываю, что второй себе вырезал.

— А это так?

— Нет.

— А при каких тогда обстоятельствах его не стало?

Он задумался. Барак, может, и не барак, стены три, у пустоты очаг, отчасти он занавешивал проём дымом и какой-то энергией, свод наличествовал лишь местами, соответственно, и потрошённые сугробы. Уже в два года он приучился реагировать на малейший шум в диаметре двадцати саженей вокруг укрытия, ну а между тем это был дом, внутри признаков раз в двадцать больше, и все сигнализировали негативно. Он не роптал, кто ни зайдёт, считал своим долгом его пиздануть, кто приползал — тоже. Могли за чем-нибудь отправить, он был этому рад и вскоре понял, что можно и не возвращаться. У матери с некоторых пор не проходила горячка, но сегодня жар особенный, так и пышет, но только от него не тепло. Ну, ей-то всегда тепло, и это сказывалось на внешнем виде. Для женщин определённого сословия в этом измерении между Китай-городом и Яузским бульваром время текло по-иному, у них кожа изначально нежная, а к тридцати уже нет; процедур много, ни одной не пренебрегается… без разницы, даже если бы она обладала лицом, на котором время оставляет мало следов… надвигается на сына с обломком стека, иди сюда, милый, к матери, мне уже недолго осталось, тебе — не знаю.

Нырнули в очередную арку, оказавшись во дворе короткого двухэтажного дома, сели на опрокинутый телеграфный столб (парк носителей Мясницкой части постоянно обновлялся). Он влетел во двор бегом, но, увидев их, резко сбавил, мельком глянув назад, дошёл вольготно. Вот он уже близко, поручкались.

— Ну, чего звали?

— Ябритва за тебя словечко замолвил. Ты, вроде, пацан дельный, не трус, не блаватый, не скороходник, не блатырь-каин, не иулианин, на душец не брал, под пашню брал, не бриц, не картузник, не уверт-на-махер-уволочный, не будник-мухомор, не фараоново племя, не навуходоносор, не ушкуйник еловая лапа, не кандибобер у посла, не смычка лис на воздухе, не не лягай в колено, не ляхово отребье, не сэр-пэр-милорд-лорд, посему мы тебе предложение делаем, далее с нами промышлять.

Руки ходуном — это от всякого, лихорадка по всем фронтам. Он доставал кость вне зависимости от комбинации на той и сразу ловил пульс между ребром и поверхностью, диктовавший угол опускания, а также координатную сетку. Тут нужно много качеств, в которых локомотив — стрём и всё, что с ним связано. Обвал до ухода грозил чем-то необратимым, извращённая маска того, для чего фигура ставится. Нельзя было не признавать её плена, фрактальной власти, отчего радужка делается чёрно-белой, вертясь к центру уже, к векам — шире. В помещении словно сразу снималось его назначение, а именно пространство, чья ограниченность схлопывалась в возможность смотреть и необходимость подчиняться. Ябритва не порхал, а горбился, всё тело пребывало словно в отёке. Всегда оставался риск увлечься и остаться в пентаграмме.

Сторож проснулся от того, что вокруг стронулись дощечки, один конец фигуры был заведён внутрь, оканчиваясь прямо у ложа. Он очень хорошо это понял, не успев спустить ноги с печи. Слава Богу, лампа висела рядом, тут же её засветил. Установленные на торец пластины прихотливо скрывали бурые доски столь частым покровом, что нельзя было сделать ни шагу. Почувствовав недоброе, он потянулся к свистку, обыкновенно висевшему на том же гвозде, вбитом в печное зеркало — не оказалось. Подлец, выкладывавший домино, смотал его. Пришлось скрипеть зубами и ждать, пока фигура сложится. Теперь надежда оставалась только на Аглаю Тихоновну.

Она в ту пору спала плохо и ворочалась, делая боками складки на перине и простыне. Поднялась среди ночи, нагнулась за горшком. Оправила постельную рубашку, подошла к окну взглянуть на снег, этой зимой он выпал необыкновенно чистый и глубокий. На некотором расстоянии от их ставень по воздуху скользил человек в шинели, с задранными руками. Луна отражалась от наста, и всё отчётливо освещалось. Ясная ночь, жёлтая среда. Он летел вдоль бульвара, держась за хитрый изгиб — доработанные деревянные плечи для сюртуков и барахлины. Она — женщина бывалая и экономная, если и изумилась, то точно не поддалась панике, даже в этой тёмной одинокой комнате. Догадалась, что будет дальше, быстро открыв окно, начала лихорадочно мазать рукой стену над проёмом. Нащупала стрелу. Он сделал резкий поворот в сторону дома, теперь парил к ней лицом, целя как раз. Что есть силы она дёргала болт, но пальцы только скользили. Поняла — надо его расшатать. Начала взбираться на подоконник, но нечто сбило её внутрь, накрыло, причинив страшную боль, захрустели рёбра.

На крыше лежал чугунный якорь. С высоты хорошо просматривалась выкладываемая костяшками фигура. Ябритва явно превзошёл прошлую дерьмовую. Порывистый зимний ветер качал шар и притороченный под тем светоч. Чёрное жерло трубы зияло отвесно. Поправив привязанный к поясу мешок, Зодиак перелез через бок корзины, прицелился и прыгнул. Оказавшись в полости, пошире развёл руки и ноги, коленями и предплечьями тормозя падение, но всё равно ударился задницей об угли и почерневшие птичьи кости.

— Говори, дура, где драгоценное? — ударяя кулаком ей в скулу.

Бил не сильно, чтобы она не потеряла сознание. Экономка лишь мычала что-то невразумительное, под дурочку косила. По широкому, похожему на блин лицу стекали две тонкие струйки крови, выползавшие из словно восковых ноздрей. Пока даже он ещё опасался слетать с катушек, всё-таки баба, они же ины, плачут-то это понятно, но и помимо того спектр чувств у них до того ебуч, что хоть не входи в личное пространство.

Белый подол рубашки начал темнеть, об пол застучали постыдные капли. Пани Моника вышел в коридор, сошёл на первый этаж, ведя ладонью по каскавелле перил.

— Вот вы где, — с облегчением. — Всё, тикáем, Зодиак экономиху расколол и жемчуга из тайника выгреб. Это брось, — выхватил он у него из рук покрывало.

Налётчики пересекли двор, перескочили через ограду, выстрелом, перебудившим всю округу, З. перебил якорный строп, шар медленно поплыл в сторону Кремля. Сторож смотрел в окно.

Постаравшись как можно глубже войти в туман, они шли по краю безлюдного рынка, мимо, не обращая на них внимания, пронёсся колесом один из людей Изамбарда, в любой миг он мог изменить способ передвижения, выстрелить из пистолета верёвкой с кошкой в сторону креста на церкви и унестись по воздуху, ночная Хитровка, луна, и на её фоне вдоль белых приземистых домов летит фигура, извиваясь на переходах, когда амплитуда достигает пика, взметает порошу со скатов, на ходу заглядывает в печные трубы и редко светящиеся окна, движется кругами, их сужая, засада только на рынке, тёмные кучи близко к земле могут быть чем угодно, двери трёх кабаков попеременно растворяются, обдавая обледенелую площадь геенной, «Каторга» и «Пересыльный» держат нараспашку некоторое время, между ними через угол площади материализуется огненная дуга, какой-то важный беглый, зацикленный на Сахалине и всей его специфической системе обоссанных древесных стволов, требующих доставки, меняет заведение.