Их всполохи вдруг разлетелись по всему ещё лиловому после заката куполу. Когда они обернулись, многие ещё расцветали, но многие и сходили на нет, оставляя убывающее пламя, тянувшееся вслед за звёздами, видоизменёнными падавшими на поверхность, способную их задержать. Они остановились и смотрели. Выстрелы всё не умолкали. Над мемориалом возникали всё новые и новые формы огня, того самого, которому поклонялись и на этой скале среди моря, сейчас уже покорённого окончательно. Особенности каждого отдельно взятого заряда, столь броско и драматично выставляемые напоказ, напоминали отголоски поистине большого взрыва, резкое и ограниченное до поры отдаление ярких, безупречных файерболов, охлаждающихся после инфляции. Каскады их ниспадали на фоне тёмных круч и глубоко синей сферической атмосферы, которая, если смотреть с другой стороны, наверняка, прозрачна, но в то же время сквозь неё невозможно увидеть фейерверки. Он вертел головой, реагируя на выстрелы в разных сторонах, сам не замечая, как увязает правым ботинком в топи. Он, оставаясь неподвижен, быстро пресытился чрезмерной щедростью и теперь погрузился в раздумья о природе данного шага в связи с выбранным местом и вообще с тем, что Нунавут кто-то нашёл в очередной раз.

— Идёмте, что же вы.

В центре висел самый раскрывшийся; по бокам, впереди и сзади сферы на пути к этому, все как одна искрящиеся сегментами пламени по кромке. Простые, вековечные фигуры, никаких замков или драконов, никаких бактерий под микроскопом, созвездий или портретов императриц. Скудную палитру извиняло количество сцинтилляций, сгорающих одновременно, однообразие, но монументальное, первобытное, тех трюков, скармливаемых всем, кто это видел. Они цвели и увядали, словно гигантские пальмы с проводами на каждом листе, словно взрывающиеся таблетки от экзотических болезней, словно поведанные впервые истории.

Подошвы на носках его штиблет отстали, грязные ноги в полосатых чулках, где синее перетекало в белый, пульсировали или беспрестанно подёргивались, в наружной части левого каблука всё увеличивался правильной формы кратер, прямо пропорциональный его пяточной кости, большими пальцами ног он чувствовал столь много нового для себя, что стал невольно задумываться, правильно ли расставлял приоритеты в жизни до сих пор; некоторые швы держались, но большинство уже не так притягивали стороны материала друг к другу, давая пространство для проникновения окружающей среды, безразличной и вездесущей, шнурки растрепались, пронизанные грязью всего пути, омылись было в водах подземного озера, но и с того часа собрали множество огромных молекул аргиллита и сланцев, множество инфекций, множество битума, множество того, что кем-то ещё исследовалось.

— Всегда знал, мне нет равных в определённых областях одного из архетипических сюжетов. Господин Вуковар?

— Я, признаться, прикидывал просто взойти, спуститься и потом по кратчайшему отрезку…

— Не думаю, что выйдет, — он закинул одну ногу на другую. — Там ведь этот страж.

Рассвет застал их врасплох. Оскальзывающимися, сползающими, сдирающими ладони, запястья, колени, щёки. Один с размаху вбивал навершие трости в серную поверхность на манер ледоруба, иногда та закреплялась. Другой умирал позади и правее. Неоднократно они съезжали к болоту, сопровождая это взглядами друг на друга, очень разными, мало что говорящими о их мыслях.

Попробовал сунуться в окно — оказалось слишком высоко; его завесили изнутри странным пологом, словно смётанным из лоснящихся крыльев мотыльков, и тут он заметил некую блестящую вещицу между задней стеной и опорой моста.

Мрачноватая комната, в ней дюжина провисших верёвок с обглоданными рыбами; на стенах натурально театральный гардероб, мужские и женские одежды, хламиды, рыцарское платье, отравителей и свинопасов, джентльменов, сдвинутых на своём опыте аферистов, вперемежку с зюйдвестками всех мастей, тиарами и всем таким, что вышло из моды; несколько бамбуковых удилищ в дальнем углу; на одной полке среди пыли очерчен круг, хаотически реторты и пиалы; в гипсовые вазоны вставлены высохшие пальмовые листы, крошащиеся по краям; несколько бессистемно прибитых тут и там картин; двухъярусная кровать с растерзанными матрасами, перекрученными циновками и комками перьев, без простыней и одеял. Он осторожно прохаживался, трогал тиковые изгибы поручней вдоль стены, натёртые аммиачным спиртом.

— Моё почтение, мадемуазель, мадемуазель, прошу прощения за сие бесцеремонное в вашу приватность, но премного наслышан и горю нетерпением совершить.

Они продолжали молча взирать, он почему-то задумался о визуальном содержании, понял, что сейчас, возможно, происходит некий непременно интеллектуальный монтаж, скорее прогнал от себя эту мысль…

— Монсеньор Салем, автор энциклопедии африканской моды, акционер House of Worth, разрешите узнать ваши?

— Отчего б и не поболтать с вами напоследок. Вы ведь, očigledno, бывали во множестве мест, пока шли в нашу глухомань, так не расскажете ли?

— В превеликом множестве, а до того случалось и в иных странах, плавать по морям и воздуху.

— Не ходить?

— Прошу прощения, ходить по воздуху — это к моему компаньону, он скоро подойдёт.

— По воздуху?

— Ха-ха, засчитано.

— Nisi se tome nadala, je l’da?

— Всё? Ну так вот, бывало там со мной и преинтересное. Многое не для дамских, правда, ушей, но кое-что порассказать могу.

Д. прижимал к груди вазу с Морриган. У Готлиба окружность низа сопоставилась со следом на полке в доме. Озарение было таким впечатляющим, казалось, он начал думать вслух.

— Этого знаешь?

— Он не тот, за кого себя выдаёт.

— О, только не надо преподносить мне его как тайное оружие.

— Ладно. Только вот что, — он выдержал паузу. — Как по мне, так это квинтэссенциальное фарисейство.

— Да, я себе это так и называю.

— Долина оцеплена фениями, а в Симферополе они вообще всё пожгли.

Он плотнее сжал губы, поставил вазу и скорым шагом, толкнув его словно склеенным из галек плечом, устремился ко входу в дом, опровергая собственную же браваду. Высоко выбрасывая вверх колени, опускаясь на носки и сжав бицепсами котелок, Г. отправился за ним. Занёс револьвер и со всей силы опустил рукоять на чалму, но тот, словно имея глаза на затылке, увернулся в последний момент.

Из горловины вазы, валявшейся у серых, проложенных древним раствором, содержащим яичный желток, пуццолан и заговоры, булыжников, торчал край. Он тут же обрёл второе дыхание, почувствовав прилив реакции во всех своих членах и высвободился. Множество вариантов перевода на всевозможные языки разными чернилами, разными почерками, мéста для ещё двух толкований, не больше.

Северин Смотритель, божьей милостью бродяга Антиохии-на-Оронте, кунак Селевка Никатора, отрицатель диадохов, на паях с Сатрапом Пакостником, хулителем Микен, красноголовым чертополохом Арголиды, архиепископам, шерифам, слугам, казакам, инопланетянам, неграм, репортёрам, баранам, путешественникам во времени, антиподам и всем верным своим, но не диадохам, привет…

Появился Деукалайон, одним движением схватил хартию, Гавриил не отпускал, он дёрнул, он дёрнул на себя, всё так же сидя на земле, это напоминало отъём конфеты у ребёнка.

В четыре руки они швырнули в реку бесчувственное тело, словно мойры, Лахеса и Атропа, которые когда-то давно так же выкинули в Стикс Клото. Он поплыл под водой по течению, больше ощутил, чем увидел, хотя держал глаза открытыми, как справа мимо прошёл наконечник багра, едва не зацепив за воротник сорочки, вовсе не точно, он мог бы пропороть ему и горло. Потом видел то ли плывшего, то ли уносимого течением компаньона. Потом, на грани затухания своих ответных реакций на события внешнего мира — как умирал Сигурд Йорсалафар.