АФ1: Там, сколько я видел, оказался даже этот напыщенный пфальцграф.
ГО1: Я бы, пожалуй, обменял вас на пфальцграфа. А вы вообще-то кто такой?
АФ1: К вашему сведенью, я криминолог.
МД1: Для меня это какой-то треск. То есть вы не теряли воспитанника и здесь не как приложение к нему?
АФ1: Воспитанника, вы это серьёзно?
Вообще-то, если он кого и воспитал, то одного гениального сына и трёх неординарных, ну а так ещё германскую нацию, научив её вменению. Это он сделал немцев законопослушными. Посредством Канта, Гегеля, того-сего, где-то Руссо, где-то психическое принуждение, Sinnlichkeit [81], удовлетворённость, террор якобинской диктатуры, оппозиция старым феодальным порядкам со стороны буржуазии, Лейбниц, Локк, разобранное на составляющие и перекрученное право гражданина применять Gewalt [82] в отношении представителя государственной власти, пятое-десятое, не только публичность, но и устность судебного производства, задачи наказания, задачки наказания, римское право, институции, пандекты, отмена пыток, преимущества конституционных монархий, борьба против естественного права, критический из критических подход, никакой морали в решении правовых вопросов, подмена всех видов разумов на юридический, вопрос ребром — а что здесь вообще легально? наконец-то Feststellung [83] удовольствия от совершённого действия, применение страдания, если человек преступник, то это ещё не значит, что он вещь, закрепление угрозы зла в законе, ни намёка на то, что его самого брали, специальное предупреждение отныне естественно, отголоски философии, из которых наконец всем ясно, что уголовное наказание — это не месть, опасность для правопорядка на будущее время, свободакаждогодолжнабытьсогласованасосвободойвсех. Да, это он, Ансельм Фейербах, в переводе Огненный поток, по прозвищу Везувий, левый кантианец.
У него большое круглое лицо, маленькие уши, маленькие губы, обычные, но выглядящие как маленькие глаза, круглые очки, импозантная причёска, вид интеллигентного поросёнка, младше своих лет, такого однокашники обязательно побьют, издалека чувствуя в нём эту «весьма усердность». Питал особенную наклонность к книжной торговле… Основал ежемесячный журнал на немецком языке… Издал многие сочинения из области точных наук, политики и изящной словесности… Купил издательское право на начатый в 1796-м году Conversations Lexikon… В продолжение немногих лет успел выпустить немало больших титулов, начатых им отчасти ещё в прежнее время… С этой обширной издательской деятельностью соединялись viele Reisen [84], весьма оживлённая и не менее обширная личная переписка, составление записок и брошюр о перепечатках и свободе печати… Как цензурные придирки, так и подрыв его издательских предприятий, в особенности Conversations Lexikon, перепечатками отравляли жизнь и расстраивали дотоле цветущее здоровье… Умер 20 августа 1823 года… Вот и всё, что нам известно о нём. Ассасин Bildung [85], рисковавший своей и никого другого мошной кавалер Ausbreitung [86], ответственный за выход человечества из несовершеннолетия, в котором оно находилось не по своей вине, Христос специальных знаний, экстраверт неуклонного развития, амбассадор длинного XVIII-го, душа-человек, душа метода. В статье о себе проходит по тексту просто как Б.
Все били всех, носились по кругу, не отдаляясь от стыка дорог, крен, перпендикулярный центру, чем дальше, тем слабее делалось притяжение. Всё серое кругом начало отливать шафранным, город словно получил apoplexiam solarem [87], от чего влага подлетела паром и столкнулась на уровне крыш с фронтом пала, опускавшим лючину. Заря сползала по балконам в скалах, в заливе медленно двигались косые паруса, под висячими садами стены и опоры казались синими. Урбан вокруг собора уже давно разросся в мегаполис, тьма у подножия и спираль её до предпоследнего яруса, видного отовсюду, им конструкция обрывалась для людей. В порталах стояла дымка, тросы тянулись к антеннам, и на них реяли патриотические стяги, в основном против всех, фигуры крылатых зверей с благосклонными мордами, горельеф льва, кусающего в спину тура на гигантском экране, в остальном мёртвом. Сейчас в самом разгаре пребывало антиобщественное движение, мытари возвращались с расцвеченными лицами из Иерусалима, Гелиополя, Армянского нагорья, Эдессы; серьёзные трения с Египтом, народ смущали масоретские тексты, стало модным якать, не обращать внимания, у евреев, оказывается, уже давно был свой личный монотеистический бог… Самый первый хартофилакс являлся не только архивариусом епископа, но и его наместником, где бы ни оказался, руками и головой, но чаще всего устами.
Летели дни, он упорно двигался к цели. Кто-то недавно покосил поле одуванчиков, от запаха кружилась голова. Облака меняли цвет и структуру, точь-в-точь как над мысом, на котором стоял Константинополь, чернея и клубясь, опустошая свои портпледы где-то далеко от него. На ночёвках становилось ясно, что он в центре бурлящего мира, невидимого и опасного, словно бациллы чёрной смерти, словно пространственная, временнáя и качественная универсальность мусульманства. Звёзды над степью — ориентиры, с которыми ничего не могло случиться, каждую ночь возникали в таком количестве, что психике, поддерживаемой верой в нечто, располагающееся как раз в той стороне, требовалась разрядка. Перепады температур на этом пространстве, устеленном сомкнутым ковром диких трав, сразу начали ковать из него стража, хотя тогда об этом никто не думал. Спасаясь от преследования чего-то неназываемого, не человека и не зверя, он, должно быть, поднялся в слишком высокие для его целей широты. Иногда от земли в лесу, покрытой хвоей и листьями, шёл такой холод, что тогда он больше верил в песни «Старшей Эдды», чем в Иисуса Христа. Не успел ещё выйти из леса, как весь его загар сошёл, с ним он утратил и часть идентичности. От торчащих куда ни посмотри палок, толстых вблизи и сливающихся в стены там, где не ступала нога человека, давно уже сделалось тошно. Некая сила, время или аналог змея Уробороса у местных язычников спеленал их все немилосердным, свирепым буревалом, немалую часть которого он перемолол и неизбежно вобрал в себя. С многочисленных полян он вновь видел солнце, подставлял лицо, зажмурившись, голова кружилась. Волнующая глаз схема из шестиугольников и параллельных отрезков, обозначающая холекальциферол, появлялась в коже, но он об этом не знал.
Однажды попал в плен к лесному племени, они продали его в горное, к его радости, с более знакомыми обычаями, когда одно слово означает и «восток», и «изначальный». Маялся там некоторое время, занимался самообразованием, пока те возили кровавую яшму далеко на юго-восток для строительства некоего внушительного здания. Убедил вождя отправить его с обозами и, таким образом, двигался в относительной безопасности долгое время по континенту, превосходящему размером все мыслимые. Убедил себя, что приближается к Китаю. Его описывал лазутчик епископа, возвратившийся оттуда и наговаривающий впечатления, пока помнил, двум сменяющим друг друга писцам. Объясняя это странное место, тот путался в словах, и всё, что он вынес из его сумбурных итерографий, точнее, вынес епископ, и как понял, было нечто связанное с уничтожением мира неким хитрым способом — причастны должны оказаться все, но в основном не по своей воле.
На другой стороне гряды на привале стояло войско, горели огни, вокруг них тёмные перемещения, тени, размноженные наслоением. За шатрами высились катапульты, он щурил глаза, те расплывались. Убивая время, старался определить, где там ночует вождь, где шаман и как с этим связаны посты. После полуночи поставили кипятить смолу, странно, возможно, будут лить из неё чудовище — осязаемый символ своей ватаги.
Не рискуя обнаружить себя, утром он двинулся к пещере, замеченной по дороге к перевалу. Внутри оказалась деревянная бочка с железными ободами, за ней два орущих друг на друга оборванца.
Из генерального плана по сотворению мира вывалилась какая-то часть, всё длится либо сорок дней, либо сорок лет, трудно понять, будучи в оке бури, то он пшат, то драш, а стремиться, кажется, надо к соду, сегодня суббота, и в конечном счёте это возврат к синкретизму, обратная интеграция, лес угодливо показывает декорации, заложенные для всего, даже для поиска грибов, свирепство цветов, фрактальные мутации деревьев в цветную капусту, представленную как колыбель народа, протаскивают через все пять пунктов, в бытии приходится ещё раз пробежаться по всему вышеописанному, в исходе он трусит по олимпийскому ипподрому, иудейские дактили кричат с трибун, но не ясно, за какой результат они болеют, круг — два с половиной стадия, позади уже не один десяток, дистанция неизвестна, и это вгоняет в уныние, отбывая левит, работает на бойне, лупит молотом быкам в лоб, а иногда режет ножом вену; в числах он клерк в клетчатом козырьке, служит в комитете статистики, не сказать, что это всё накатывает и сгибает его форму по очереди, хроматоскопы оба глаза его, эксцессы в них накачиваются извне, так он и понимает, это, вернее всего, с самого начала было второзаконие, он пришёл сюда не раздвоенным, значит, фузия — показательный акт, раз для неё сперва разделяют, да ещё и при помощи пойди-туда-не-знаю-куда, только у него маленький вопрос, если он что-то должен взять на хранение после данной инициации и в настоящий момент он, как понятно, очень даже приземлён, кто же всё это создал?
