— Делал я тут заказ для одной дамы, и случайно наткнулся на связь, давно терзавшую меня.

— И что, сразу перестало?

— Благодаря ей же, бесценной моей давалице, я смог получить доступ к лежащим более глубоко материалам, почти достигнув…

— Тьфу, кислятина, половой, варенья.

— Оказывается, после Невшателей они сделались и Замеками тоже, чего я никак не мог знать, а, стало быть, и Вуковары также отсюда.

Г. слушал, убеждая себя, что принимает людей такими, какими они сами себя неосознанно преподносят, так проще всего, а кроме того, чрезвычайно безошибочно.

— Если б не Ксения и Китеж, нам бы перепали только переиначивания, которых и так хоть, извиняюсь, жопой ешь.

— О, был гувернёр по аллегориям? — поднял на него удивлённый взгляд.

— Как ни странно, они разделяли, для кого он муж, а для кого отец, и от этой ясности ненавидели ещё более люто.

— Изумлён ли я?

— Сперва слушайте про Елисея, а где именно, сами уже ройте, мне ещё растягивать лица в кленовые листы.

Не забывая изображать искренность, он тоже, все остальные тоже, Гавриил стянул с головы наушник и устроил его с рожком в сложившуюся методу покоя. Вышел из будки, осторожно прикрыл дверь и в задумчивости побрёл к воротам сада. Миновал квартал, вход во двор и стал подниматься по старой растрескавшейся лестнице — отдельный вход в жилище над заведением. Войдя в свою комнату, нанимаемую много лет, над трактирной залой, снял парик, над медным тазом с грязной водой смыл с лица грим и в одежде лёг на узкую оттоманку подле полукруглого окна.

Он растворялся, приемля всё, сток фекалий в системе труб под фундаментом таверны, ночных жителей, которые только бахвалятся пойти в катакомбы, шумные въезды психиатров в новые конторы, эту звёздную ночь, предпоследнюю или даже последнюю перед зимой. Подули те самые ветра, сразу узнаваемые, словно заряженные сухим льдом ну или дыханием какого-нибудь аса средней руки.

В этом особом состоянии, когда наступление сна заключается не только в чередовании эпических и интимных сцен, он наблюдал прекрасное и поучительное видение, настолько яркое ему до сих пор приснилось только один раз, по дороге на каторгу.

В Солькурске ночь над бульварами и тьма в соляных галереях. Кругом бьются сердца, с каждым слитым импульсом кольцо расходится орбитой от Садовой во все стороны, являя мрачноватый, иногда солнечный город, коричневый, взрытый колокольнями и парой брандмейстерских вышек, каковые, по большей части, и есть чья-то истинная и единственная надежда. Аисты на зернохранилищах, дети видят сны под одеялами, у двух процентов горят лампы, того бы ещё в тридцать раз больше их хотело, вовсе не спать, как, можно предположить, папенька. Их неприметная губерния оказалась не в то время не в том месте, рядом с Москвой, рядом с Диким полем, рядом с окраиной Европы. Жители её гостеприимны, улыбчивы, но они низвергаются, ни дать ни взять Суриков, сплошь карикатуры из вампук, такие и проводят их взглядами за горизонт и вскоре забудут.

Его разбудили серый свет и птичья сарабанда по жестяной крыше. Поднялся с оттоманки, потянулся без сладости, нос заложило, глотка пересохла и жутко зудела. Стал смотреть в окно, на улицу и редких в такую рань прохожих, не испытывая ничего, кроме лёгкого амфиболического безразличия. Очередные наполнители молчаний, такое ощущение, что мёртвые реальны, как живые, никаких гарантий. Дворник вяло проводил метлой по брусчатке, последние два раза это точно были буквы, V, ещё раз V, барышня с бидоном и в платке спешила вверх по улице в сторону Московской, за ней, словно она играла им на дудочке, бежала стая дворняг, на другой стороне напротив дома стояла коляска с откинутым верхом, подозрительный тип в клетчатом сюртуке и очках с тёмными пехштейнами делал вид, что читает газету, вылитый частный сыщик, не лечебницей ли он нанят? Занимался рассвет.

В дверь постучали.

— Я никого не принимаю, — громко ответил он, не оборачиваясь.

Но визитёр проявил настойчивость. Тот самый гибрид курьера Локи и кашмирского террориста, прямиком из Охватывающего.

— Браво, так меня давно не преследовали.

— Заболев тем, чем я, так просто не выздороветь.

— Тогда прошу, держитесь от меня подальше.

— Действительно хотите, чтобы я встал под окно и взял рупор?

— Ну, так идём? Или желаете что-то обговорить?

— А вы физиономию мазать не будете?

— Мы разве собираемся где-то выступать, кроме как выступать в путь?

— Ну, об этом ещё рано судить, — выглядывая за дверь.

Г. узнавал новые ему лица с некоторого расстояния, не всегда достаточного, с квазиопаской, как следствие её — квазивежливостью, для него это была как бы патетизация будничных вещей, к тому же глубоко укоренённых во время, ход которого он старался беспрестанно чувствовать, пока не заключал чего-то, что иногда записывал в специальную тетрадь: это резонёр, делает вид, что понимает в дакской культуре и слышал о Буребисте, это смакун, получает спазм через зрение, чёрта с два продашь воздух, это вообще не пойми кто, уже достал меня, последний раз пускаю его заходить так далеко в лавку. Но сейчас был явно не тот случай.

— Но я полагал, что она не у меня в комнате. Всё иное означает физический переход.

А он был не таким простаком, каким мог показаться. С давних пор так и бросался в подобные дрязги, не то умея задавить в себе скандал обоих возбудимых путей, не то ища заковыристой кончины. Хотя и к чему бы ему? Едва, казалось, обретя концепцию всей этой пустоты почти с начала активной формы своей материи, может, он так видел обмен веществ с внешней природой, который, как известно, был несменяем. Замкнутый круг рефлекторной деятельности для него — не пессимизм и не чересчур мрачно, совокупность явлений, сопротивляющихся смерти — тем более. Всякий протестует по-своему, сообразно разработанной прихотливости, принимая или не принимая добровольный выход из комфорта за окольные пути реактанса.

— Да, но… — всеми силами удерживал себя от вопроса «кто она?» — Почему бы нам для начала не обсудить всё детально. Ведь это не так просто, необходимы определённые ресурсы… Словом, вот что я предлагаю. Навестим мецената.

Перед ними лежала Садовая улица. Уже окончательно рассвело. Над головой скрипела вывеска трактира на кожаных петлях, напротив помещался музей литературы с пыльной витриной. Предчувствие какого-то сгущения вокруг его субтильной персоны рассасывалось, он почти повеселел. Пошли влево, где город оканчивался обрывом, внизу лежала Казацкая слобода, но не по прямой, а через зады винных цейхгаузов, отчего-то петляя, к арестному дому у Московских ворот, от него вниз к мосту через Тускорь. Шли рядом, он шагал как вздумается, нажимая подбойками комбинации, которые вместе, если был соблюдён определённый порядок, приводили к озарениям на неочевидные углы, одно слово, космос; Гавриил ступал со вниманием к мелочам, здесь кого-то хоронили и набросали цветов, он имел подозрения на связь с осечками…

— Это шли в честь Винцаса Кудирки.

— Вы хотели сказать, в память.

— И да, и нет, — пользуясь случаем, Готлиб внимательно посмотрел на него.

— А кто он был?

— Ставил всякие значки на нотном стане.

— Небось, находились энтузиасты считать их, как задумывалось.

— Не знаю, откровенно говоря, не слыхал. Хотя, может, и слышал, да не знал, что это его.

Голова покачивала пустоту, словно мозг не весил одну десятую пуда и не являлся самой загадочной и самой связанной со Вселенной массой, он же, перебрав кандидатуры покупателей, углубился в химию: ртуть, тетросомата, мицраим, андрогин-ребис, красная тинктура, философское яйцо, панацея гирлянды, грудной период.

В лесу, не так далеко от города с этой стороны, имелась поляна, в мучениях вытаптываемая вокруг очень важного, словно бы жертвенного костра (любой кадр, из каких состояло то, что рассматривалось пионерами как индустриальное искусство, основывается на самодвижении, так и здесь), в свете его мощью наделялось то, что было лишь возможностью. Чтобы остаться, необходимо попотеть, придерживаться заданного когда-то самому себе непонятным ветром квадрата. За каждый фут, таким образом, предполагалось сражение. Спонтанные встречи, мешки с прахом и замкнутые перемещения разбойников. Фуксию, обострённую освещением, до индиго замарала кровь. Котёл с кипящим супом над пламенем был просто образом, пусть и глубочайшим, но вот со дна всплывает нечто, напоминающее часть человеческого мозга, и это сразу ноошок, современный духовный автомат заключён с образом-движением в круговую схему, ещё не коммерческой фигуративности секса и насилия, но, безусловно, что-то подобное нащупывая, задевая струны.