— Это отсюда появилась поговорка «Седина в бороду, бес в ребро», надо полагать?
— Ну, не из перекиси водорода прямиком, но определённая причинно-следственная безусловно наличествует. Вот, возьмём, к примеру, безумие, ну которое приобретённое, разумеется.
— Даже не знаю, в данном случае я бы по самому его присутствию здесь снижение познавательной деятельности не заключил, — он с сомнением окинул его взглядом.
— Не факт, может, он просто проснулся в поле там за забором и прибрёл к ближайшей системе, которая отличалась по виду от дикой природы. Вот, обрати внимание, ещё и эта отпавшая уже, по-видимому, безвозвратно губа.
— В таком случае, если я верно понимаю, к чему ты клонишь, не вполне выйдет использовать его авторитет.
— Ну если только мы прикинемся его внуками или племянниками и осязаемо выразим необходимость проводить во избежание разных…
В этот миг комендант там вдалеке медленно поднял обе руки, дёрнул за верёвку, над лагерем сделала дугу сигнальная ракета — резала глаза на общем сером фоне.
Из ангара высыпали женщины в платках и выданных пальто с чужого плеча, выстроились полукругом перед новой растяжкой проволоки, теперь она находилась под электрическим напряжением, по команде цыгана, этого демонического симпосиарха, начала одна и все подхватили какую-то мантру, из-за бань маршем вышла колонна надзирателей в парадной форме тайлинской армии, поймали строем прямую перед комендатурой и правой рукой из левого кармана синхронно взвили коричневые платки, снова спрятали и снова взвили, с другой стороны из-за дома охраны навстречу им хромало шестеро заключённых, четверо несли брус, короткий и толстый, двое — длинный и тонкий, образовали круг на площади, кинули в центр, это оказались часовая и минутная стрелки, охранников уже стало человек шестьдесят, чувствовалась рука, репетиция, которую бы кто-то точно заметил, всё закрутилось несоразмерно, и такой континуум многих бы покалечил, здешние власти как бы говорили, что они против возвращения, женщины тянули религиозный гимн, и там по тексту всё только начинало развиваться. А здесь одна бесконечная пора, безболезненно протекающая, по проволоке бегут искры, тучи находят и рассасываются в ускоренном темпе, речитатив у бедняжек всё быстрее, индикаторы отмеривают месяцы, рассвет длится пять секунд, закат — семь, это красные всполохи на инфраструктуре лагеря, то никого нет, то вокруг группы людей, озарённые вспышками, призрачный снег, призрачная листва, земля трескается от засухи и смягчается под ливнем, сооружения ветшают, а он никак не желает понять, что ему здесь не рады.
Глава двадцать первая
Больше мотай, меньше кивай
Они летели на VC-54C, «Священной корове», только из-под Рузвельта, им ещё всё было пропитано, спальня и лифт для инвалидного кресла, по крайней мере. Он катался на нём полпути до Ацуги, где требовалось перекинуться парой слов с Дугласом Макартуром, тот голым по пояс ходил вдоль побережья в Шигасаки, в некоторых местах заминированного, смотрел на океан, но вод его не касался.
Внизу покоился мир, уже почти остановившийся, так казалось после всех капитуляций. Никто уже не бежал в сторону людей напротив, планета привалилась отдышаться, чуть сместив орбиту, а если это так чувствовалось над океаном, то какое безмолвие станет засасывать их над Евразией. Чем ближе к Европе, тем больше вырастал риск штопора, над местами, где ждали процесса ненавистники и активисты. Эти люди жили только небезразличием, поймают недалеко от земли, пробегут по инерции, швырнут на брюхо, если будет шасси — завернут внутрь или оторвут, закладывая в этот жест символический посыл в несколько этажей, ну самый очевидный, что отсюда так скоро им не улететь.
Уже в Нюрнберге Трумэн попросил остановить на площади перед Tugendbrunnen, оба вышли словно с намерением напиться, но увидели, что вода давно не обновлялась и мутна, покрутились и возвратились в автомобиль.
К первому слушанию прибыли вовремя, обнаружение недовольства ими людьми у отдельного входа проявилось свистом, анафемой, сопрелыми пастернаками, сколько успели пустить по дуге за краткий, но прекрасный миг прохода от лимузина к дверям, сквозь шуцманов и «МР». Оба нарочно передвигались вне прямого доступа охраны, что играло на руку мизантропам, в числе которых состоял весь человеческий мир кухонь, трущоб и небоскрёбов.
В судебном зале всё было устроено в мрачном и гнетущем стиле, чтобы отбить охоту советоваться. Оба, хоть и являлись военными, очень не предпочитали, может, оттого и не разобрались сразу, что это за перенасыщенная лаком и деревом призма. Едва раздвинутые портьеры в сумрачном духе старины и кротости, в ещё более сумрачном духе правосудия внутреннего усмотрения. В последний раз здесь искали правду в 1806-м году, когда оспаривалось решение Наполеона передать Нюрнберг Баварии. С трёх сторон по периметру шёл балкон, в стыках обшивки и побелки были прорезаны квадратные окна, откуда торчали объективы кинокамер. Вдали по углам рассадили каких-то мрачных черноволосых чиновников, на столах перед ними стояли микрофоны и приборные панели. Паркет устилали тысячи проводов, казавшиеся чуждыми этому старинному залу. Мебель расставили прихотливо, столы лицом друг к другу и боком к трибуналу, так же и стулья перед ними, некоторые перпендикулярно, в торцы наскоро вбили гвозди, на которых висели наушники.
Оба невольно присмирели от взглядов стольких пар глаз с отражавшейся в них ненавистью. Когда он задал вопрос, председательствующим было отвечено, что это в основном студенты и слушатели юридических факультетов, которым необходима практика, оттого, по-видимому, они станут много вскрывать эфир ручками, возможно, оказались и дирижёры, однако только из-за одного этого их не следует полагать репортёрами, которых по заранее утверждённому согласованию на процесс допустили лишь элитную щёпоть.
Не успели они воскресить в своих мрачных безднах образ адвоката через стол, классического североамериканского, — вообще, всё связанное с этим процессом, с его пришествием и явлением, с подготовкой того, чтобы он состоялся, у общества, до которого довели информацию и договорённости, являлось тем самым принятым в исторической общности образцом восприятия, фильтрации и интерпретации информации при распознавании и узнавании окружающего мира, но не основанном, в том-то и дело, на предшествующем социальном опыте, — рога чуть-чуть не утоплены в зачёсанной назад польке, волнистой и блестящей от геля, благожелательно улыбается фарфоровыми зубами, глотает «Паркер» и достаёт из уха, своего, клиента, из ширинки председательствующего судебного состава, делает вид, что он этим бронебойно смущён, кожа на ботинках в движении, будто они лишь прихотливо выгнутые экраны, где транслируются страсти в террариумах, переваривание, кожаная папка с молнией на зубах, куда помещаются архивы практики, — как его взяли в клещи двое красноармейцев-калмыков, — это потом будет сниться всем американским президентам, — исполнявших обязанности судебных приставов, их было набрано и обучено делать всё с невозмутимым видом пятьдесят четыре чистокровных ойрата.
Второго отправили за решётку, этому залу чуждую, вмонтированную накануне кое-как. Она подчёркивала, что больше нет людей благородных, что от одного присмотра больше никто не трепещет. Когда прутья ощупались и шлейф фарса впитался в пыль на слуховых окнах, тишина была нарушена его возражениями, глаза казались очень большими из-за линз.
— How dare you? What the fuck is your «conferring on the spot»? Is it O.K.? No, I’m asking, do you really think it’s O.K. [353]?
Поздняя осень сорок третьего года, у здания на углу Двадцать первой авеню и Вирджиния-авеню его поджидала миссис О’Лири в повседневном деловом костюме, хотя уже и холодно, над Потомаком каждое утро дымка, густая, словно говяжья котлета. В воздухе витало ощущение смерти от рук государственной власти, летучие вещества творящейся прямо сейчас интеллектуальной истории, если не сохранять определённый кураж ежедневно, то можно очень навредить неизвестно какому числу людей. И ни одной мысли о мистере О’Лири.
