Один день, конец августа, светлое время идёт на спад. Под берёзой на высоте стонет раненый герой, уже без признаков принадлежности к Рейнскому союзу, Варшавскому герцогству, Франции или России. У него картечь в желудке, в комке нервов, кожа на лице опалена, голова не покрыта. Действо на дюнах в абсолютной панораме многими верстами ниже, для него уже не более чем автоматическое движение. Досадно, что здесь оказался, а это, как ни крути, рост над самим собой, ведь ещё вчера он был горд и подстёгивал себя всякими патриотическими максимами, не ходил к костру, настраивался под открытым небом, под здешними созвездиями, и их привязывая к земле, но не видя самообольщения, своего вслед за всеобщим. Мимо проскакали уже все, кто можно — Горчаков, Иессеев, Карпов, Мюрат, Неверовский, Раевский, Жюно, Даву, Понятовский, Ней, Беннигсен, Багратион, Тучков, Дельзон, Дессе, Воронцов, Компан… Кунсткамера, на счёт него никто, само собой, даже не охнул, но смотрели сочувственно. Багратион на ходу швырнул флягу с коньяком, он подполз к ней и швырнул тому в спину.
Внизу гремела канонада, облака дыма до того пополнялись, что, кажется, от русских орудий он не рассеивался вовсе. Смутно виделись возникавшие над холмами головы либо в бинтах, либо под прихотливыми и редко когда повторявшимися уборами. Фронтальная атака, прорванный редут, вюртембергская пехота на подступах к флешам. Через лужи переброшены мостки, трупов уже покров, носильщики раненых спотыкаются и проклинают социологов, что были внутри этой операции ещё до её начала.
Форсируют Колочу между двух Смоленских дорог… кто? Ему неведомо. Сделал ли он своё дело? О да, причастившись сразу перед этим иного взгляда на мир и иных возможностей. Например, пришлось забыть имя и никогда не претендовать на другое, а это так заманчиво — выбирать самому после столь безапелляционной вивисекции, иными словами, оправданности.
За русских болеют их сограждане, чья земля попрана, это даёт ощутимое преимущество. Их не ударят сзади коромыслом и не пырнут вилами, если не будут одеваться как французы, не утащит в колодец старинное заклятие сродни песням ундин, выныривающих в смородиновых кустах над берегом, срывающих губами ягоды и исчезающих бесшумно.
Проклятый балаган никак не кончится, хоть его собственная жизнь к нему и привязана сейчас определённым образом. Скорей бы, думает он, скорей бы. Дробь в брюхе только так выглядит, кровавое пятно уже не расползается, и то, и другое — бутафория, алиби, отбивка любопытного взгляда. Пусть августа 26-го дня таковые в рядовой трагедии и маловероятны, но в этом-то и есть ваша ошибка, суки, генералы зассатые, отмеченные участники наполеоновских войн, да вы один большой анекдот об эсхатологии безо всякого только перехода в новое состояние и тем паче качественное.
Иессеев пребывал словно под гипнозом, убитый сочетанием слов, почти не повторявшихся, что, насколько он понимал, как раз для введения в транс было чрезвычайно нехарактерно. Сидел в сугробе под ольхой не в силах подняться, хоть уже и не чувствовал задницы, не чувствуя, однако, и этого. Граф ушёл вглубь стоянки, собирая вокруг себя всё большую массу его людей и проповедуя им нечто иное, не из своего сочинения. Попытался протянуть в ту сторону руку, чтобы кто-то помог подняться, хотел уже хотя бы простонать, но не смог, а его образ в их головах сейчас просто свинчивали, насаживая гроздья иных. Круг единомышленников перековывался в эллипсоид врагов, антипатичных тем только, что не заметят его, когда им можно будет разойтись уже после всего, сейчас.
В открывшейся пещере преобладал кубизм и палитра ренессансных картин на библейские сюжеты из самых мрачных. Подъём по воздуху из чёрных гротов с мертвецами, один страстотерпец тащит другого между скал по колено в водах… Однако здесь же намонтировано и стимпанка. Локти труб с датчиками давления, зубчатые колёса, винты с лопастями, кран-балки на фермах, от них цепи с крюками, противовесы, странная цепляющая гармония, словно распятый на кресте космонавт с опущенным забралом, тем самым обезличенный. На многих деталях пропечатана литера «D». Могло появиться что угодно, и всё пришлось бы к месту — роза из камня, механизм от башенных часов, теннисный корт, Иисус у подножия амфитеатра, стачка с щитом из разводных ключей и пневматических ножниц по металлу, сцена из Шекспира, сцена из Донна, выступающий на спуске атомной подлодки президент, Никола Тесла между двух искрящихся шаров на шестах, танк с вращающейся башней, дуло его — вихрь; совершенная декорация «Боги и механизмы», на фоне которой всё терялось и в то же время каким-то образом оттенялось. Оба дали увиденному разную оценку, но не полярную.
Кого они искали, лежал распятым на алтаре, прикованный железными хомутами. Над ним низко висела гладкая прямоугольная метопа с две дюжины фортепиано, которая легко уничтожила бы и слона, а не то что малодушного сектанта с атрофированным двигательным аппаратом. Цепи были впаяны в углы плиты, и перекрестье их терялось где-то во мраке свода, потом концами, пропущенными через блоки, крепилось к поясу «паладина». Чем больше он отдалялся, тем ближе делался потолок.
— Как думаешь, каково мне к концу жизни узреть торжество справедливости?
— Ну так уж и к концу… хотя, конечно, обстановочка та ещё… напоминает преддверие…
— Сейчас, сейчас, я пока слишком растерян, но… да, точно, открывается какое-то там дыхание.
— Вот и прибереги, когда будем бежать по тоннелю от ищущего ещё и ещё кислорода пламени.
Даже вот так, с перегибами судьбы, когда приходится не жить, а зигзагом ковылять к полуночи всякий день, из их числа, очевидно, быть выгодно. Сектанты с высоким положением все как один патологичны, поскольку забрались куда-то в их штормтрапе, урвали почестей в продвижении вроде как собственного оригинального взгляда, ну хоть практики, а на самом деле запутывания, запутывания и ещё раз запутывания бытия, когда возможна любая трактовка, когда вляпаться в подворотне к своему дуплексу в дерьмо клонированного мамонта и хорошо, и плохо; что их водят — на благо и рецидивистам, и держимордам с урядниками. Индексация эмеритуры в семь раз меньше инфляции — слава тебе Велиар Шуликон Трахоподобный, а могли бы насыпать денег, другими словами, немного расширить отдушину, и тогда, если пропускать такое допущение через гайдлайн пяти спиралей, гроб, а может, аминь всему, вся жизнь под откос; а с соседями уже и теперь никто не здоровается. Вдруг они из-за черты, разбросанных везде чаще, чем уточнения в сторонах света, мерцающей тьмы, которую можно оборачивать себе на беду, хорошо, что не на пользу; а если втёрся в доверие к кому-то из лоббистов с элативом, градусом, ординаром или апогеем, возможно, твоё движение, направленное из вместилища наружу, состоится в искусственном и, главное, из правильных источников свете, как фальшивое Солнце.
По хрен, кому это дойдёт, я здесь уже сто лет, все мои давно умерли, может, правнук-крановщик ещё трудится, ещё в партии, да я представляю, что ему наплели обо мне, ладно, это я сгущаю, но, видать, хоть то, что я сгинул без вести где-то на той стороне союза.
Нижеследующая фрагментарная запись воссияет в полновесном смысле, только если какой-нибудь идиот, как мне предчувствуется моим насосом из латуни, слишком долго продержит её над факелом, выискивая тайные смыслы, в результате чего будет утерян общий и единственный. Возможно, их посетит не такая уж скверная мысль придумать и домыслить за автора все перипетии натаскивания камикадзе и представить полную, но лживую картину, однако, к бабке не ходи, станут раздаваться такого рода концерты, мол, это оскорбит чьи-то чувства, даже если автор не выжил и не соотнёсся с адресатом, выясняя, то ли они получили, что он им предназначил.
Такая влажность, а эти будды пичкают меня железками всё больше, давая понять на своём, мол, я сам виноват, вывёртываюсь в способах, а как иначе, вы, желтопузые, если остаётся всё меньше плоти, телес моих бедных, что родила мать, ну и я, не будь дурак, начинаю уже примериваться к механике.
