Его новая цель — странный полукровка, в гульфике из китового уса, почти всегда с кинокамерой на плече, с обветренными лицом и пальцами, в очках и в обрамлении словно располовиненной луковицы — покрытая инеем шапка, шерстяной шлем с вытянутыми заледенелыми краями и меховой капюшон, застывший раз и навсегда. Когда он завис высоко над ним, попиравшим некую широту и долготу на колёсной упряжке из дюжины шпицев, он как-то почувствовал это, поднял лицо к клубившейся тропосфере и захохотал. Чуть позже составил из ассистентов и операторов — они лежали в снегу на спине, — призыв к Минерве спуститься к нему в монтажную между смен и отсосать. Кто-то из них предложил покарать его за такое, ему ответили: серьёзно? прямо покарать? не слишком ли это строго? ну, так и быть… а как? Да пошлём к нему нашего холуя, что и рад стараться за надежду узнать правду о своей этногонии.

Он висел над лагерем кинематографистов уже несколько дней, пребывая в мучительных раздумьях. Слева, над торчавшей из мерзлоты скалой, появилось странное гало, не исключено, что в результате неких экспериментов киношников. Он двинулся туда, слегка морщась от концентрировавшейся в воздухе алмазной пыли. Они поставили палатки в форме знака кому-то, кто имел возможность видеть лагерь абстрактно. Их шатры, словно краски у авангардистов, были освобождены от подсобной роли, от служения целям, какие закладывались в них изначально. Все входы в одну сторону, между торцами одинаковое расстояние, между правыми сторонами тоже одинаковое, но с большей вариативностью, между левыми — всё выверено до фута, он убеждён. Пронизанные внутренним движением, пологи, тем не менее, выглядели очень уравновешенными здесь, среди тундры, на краю древнего кладбища эскимосов. Руководитель экспедиции был крепкий орешек, освобождённый от подсобной роли.

Похоже, ловушка. Он оказался в центре нимба, пролетев последние метры не по своей воле, руки прижались к бокам, он то терял высоту, то набирал, выгибаясь назад мучительно и рискованно, потом лишился чувств.

В связи со всеми этими странными событиями периодически вставал вопрос: а так ли уж их вассалы там, внизу, где всё время что-то затевалось, не давали спать трудягам, как те заслужили непротивлением злу, не было ли у них социокультурного явления с передачей обязанностей, не вошло ли в обычай некое рабство, замешенное на обмене? Да, вошло, и это самое невинное, о чём он знает, а так вообще беда, ну а что вы хотели, полное самоуправление, безотчётное, когда-то, может, и основанное на ордонансных парадигмах напополам с генами страха, ну так оно же всё не вечно, мы там себе на уме, и вообще зря я к вам прилетел.

Вслед за ним — словно показал им дорогу, привёл хвост, — явились трое. От них так и несло всем таким прихотливым, вихрениями концепций, которые ухватили хвосты друг друга и чёрта с два расцепятся, ведь многие уже уверовали. Умеренность и вместе с тем дикое волнение, незнание, зависимое существование, надо созерцать вглубь себя, нещадно лить в уши всякую блажь, переборчивую ради переборчивости, где-то радикальную, где-то намекая на рассыпанные по жизни миссии, это такие подлые воздействия…

Господа, господа, имейте же совесть, Перун был изумлён и фраппирован, там у входа лежит коврик для ног.

Прерванный на полуслове, он покосился через плечо на вошедших, в своих серых и коричневых рубищах подходивших этим ржавым стенам сплошь в хольнитенах с рунами гораздо больше нынешних хозяев в попугайских нарядах.

Я их хочу, прошептала Минерва в ухо Гуан-Ди на проводе в своих руках, тот стоял в пяти шагах.

Они начали говорить, то и дело прерываясь, поскольку восемь из двенадцати хохотали не останавливаясь, кажется, уже всё, шутка осела, но нет, что они будто бы являются неноминальными шефами мира-с-укоренением-в-метагалактику, с ними без логической и фактической проверки идентифицируется большинство, им творят формулы единобожия, от чего на циновках кровь, к ним устремляются с неприятностями и млениями, на их субсидии уповают и жаждут их призора. Смешно. Китеж незаметно покинул встречу.

Л.К.

Ничего не предвещало, что слова этой ирландки, пусть и такие наполненные искренними чувствами, среди которых, однако, нельзя было распознать окрылённость, принятие, загнанность и даже надежду, возымеют хоть какое-то действие, но спустя одну долгую секунду после того, как она с этими твёрдо сжатыми губами исключительно в рамках назначенных самой себе границ отвернулась, поезд загрохотал за окном, сделала шаг, другой, третий, снаружи разгорался новый день, этих ирландцев хлебом не корми — дай встать затемно, в сторону двери, на той ветка омёлы, решётка закапана свечным воском, вытащить из кармана плаща фотокарточку, он дал понять, что они берут дело.

Зимний Крым встретил мрачными кадрами застывшей в преддверии тёплых ветров природы, и началось это ещё в поезде, задало определённое настроение. Когда спустя одиннадцать месяцев они всё ещё не покинули загадочный силуэт, он понял, что это сложное дело, затраченное на него оправдано, положительное решение оправдано. Чем они занимались большую часть времени, так это тем, что обнаруживали всё новые и новые маршруты, которыми когда-то следовали пёстрые шатии в пределах, ограничиваемых соответствующими контурами, отлично просматриваемыми с определённой высоты — расплывшийся в середине крест, pteromys volans, атакующая пиранья.

Он давно сообразил, что Л.К., в числе прочего, как и обыкновенно не вынося выполнять одну задачу в одном направлении — не говорить об этом прямо помощнику сойдёт за сочувствие — не только искал какого-то пропавшего здесь без вести бедолагу, примечательного тем только, что он родился у непризнанной католической святой, — принятых страстей и правильных решений поровну, — но и пережидал некие события на континенте. Какие именно, он пытался выяснить неоднократно. После пятой попытки он дал понять, что один тайлин сто лет назад насильно поселил в некоего информатора сюжет про смерть человечества путём остановки вращения планеты, и сейчас они пытаются получить его обратно. Серьёзно. Может, они сейчас отвлекались пустяком от другого пустяка, может, ловили почтальона, чем либо спасали мир, либо подталкивали к гибели, либо вообще ни на что, кроме собственных пастельных ящиков бюро, в виде которых клубились внутри него уязвлённость, освобождение, подвох и презрение, не влияли.

Утром 11 октября 1913-го года они наконец достигли места, устроившего его. Не самого очевидного и далеко не на уровне моря. Около часа отдыхали, сидя на плоских камнях, опёршись на прямые руки, уставленные за себя. Ох уж эти панорамы, открывающиеся с террас и утёсов Внутренней гряды, лучше бы их не было совсем, а то уж слишком много приходилось забывать, наблюдая поглощающие свет бурые поверхности, однажды напитывающиеся им и сияющие мгновение-другое всем тем, что восхищает отдельно взятого наблюдателя.

Не той закалки был Л.К., чтобы в случае чего бежать обращаться к книгам. Его имманентный шарьяж ностальгических воспоминаний иногда, разумеется, расправлялся, но никогда надолго, всегда возвращаясь и мучая окружающих, иногда и его самого. Образовавшийся как раз в те годы, он давно стал неотъемлемой частью сыщика, поток мира или, как он это воспринимал, поток дурно пахнущих антецедентов находил своим руслом всегда не то, что он хотел видеть, покинув стены гимназии; он сам не знал, что это за цепочки тавтологий, за наречия, за непротиворечивые объекты, да пусть хоть и субъекты, уже без разницы, но когда такой попадался на пути, то вызывал длительный прилив воодушевления, он даже становился болтливым. Сейчас, стоя на пороге классной комнаты, освещаемой сложными перископами и призмами, преломлявшими только лучи, подходившие под формулу Снеллиуса, он вообще не рассматривал сопоставление своего речевого аппарата звуку или, Боже упаси, набору утверждений, построенных для описания набора фактов, слишком ошеломлённый для этого. Если, глядя на его спину из тёмной эксплуатационной штольни, и можно было сказать, что фигура, облекаемая серым светом в вековечной арке из самого распространённого здесь материала сохранила самообладание, то внутри он этого отнюдь не ощущал. В годы, которые не должны были потратиться зря именно в связи с тем, что их отвели под планомерное и точно рассчитанное обучение, под навязывание логических блоков и навыков, от которых не отвертеться и неспособностью ходить, он пребывал в несколько более уютных интерьерах, но что есть эта устоявшаяся обстановка, привычная и не вызывающая нареканий даже у инспекций, в сравнении с самой сутью преподавания, с тем, что достигающие навечно оставляли в себе, покидая класс? Вот здесь, как он отчётливо видел, с собой выносили несравненно больше, страдания напополам с преодолением себя, учёность напополам с едкой иронией. Кто знает, во что бы он превратился, если бы не замечал ежечасно на протяжении многих лет целую череду низких степеней, разум педагогов и ассистентов на уровне флемованных дорожек, прикрывающих щели в стыках пола и стен, грамотность на уровне флемованных дорожек, ранний опыт в любой из преподаваемых наук на уровне флемованных дорожек, эмоциональность, сострадание на уровне дорожек, но вот искушение на уровне дентикул, притворство на уровне дентикул, желчность там же, своекорыстие там же, всевозможные зависимости там же, способность разбираться в людях на грани между нормой и патологией.