— Прошу объяснить.

— Заявляю, что это объяснить невозможно.

— Заявляю, что религиозный философ должен уметь объяснить что угодно.

— Занесите в протокол эту инсинуацию, — крикнул Влияние в свод подвала.

— Не заносить эту инсинуацию в протокол.

— Сколько книг вы издали в прошлом году?

— Три.

— Почему именно столько?

— Малые мощности типографии, нежелание народа к чтению, неграмотность большинства и прочее подобное. Весь огнь в журналах.

— Вы считаете, что добросовестно относитесь к своим обязанностям издателя?

— Разумеется.

— Кого вы считаете лучшим сочинителем, Николая Чернышевского или Александра Островского?

— С моей стороны некорректно было бы давать ответ на этот вопрос.

— Я не из литературного обозрения и не из Чертковской библиотеки.

— Всё равно некорректно, именно по причине моего ответа на ваш первый вопрос.

— То есть вы отказываетесь показать нам на требуемое?

— Смотря чем мне это грозит.

— Как самый минимум тем, что сей отказ будет занесён в протокол, а я как человек имеющий причастность ко многим протоколам советовал бы вам относиться к ним как к чему-то самому серьёзному в вашей жизни. Попасть в протокол — всё равно что попасть в формуляр третьего отделения восемнадцатой экспедиции.

— В таком случае я заявлю третьего в ваш список и скажу, что лучшим почитаю Николая Лескова, а Чернышевского и Островского уже за ним.

— Сколько книг Лескова вы издали в шестьдесят четвёртом году?

— Помилуй Господи, да он и написал-то в оном только одну.

— Её именование, быстро.

— «Леди Макбет нашего уезда».

— А «Житие одной бабы»?

— Его он написал в шестьдесят третьем и уже опубликовал в «Библиотеке для чтения».

— «Библиотека для чтения» — это журнал? так или нет? быстро.

— Это журнал.

— Значит, вы полагаете, что издания сочинения в выпусках журнала достаточно и публиковать его отдельной книгой не нужно?

— Да с этим Лесковым вообще ничего не поймёшь, он всё переписывает и переназывает.

— Отвечай на вопрос, каналья.

— Хотелось бы знать, как быстро мне отвечать, ибо дать разъяснения на этот вопрос быстро не выйдет.

— Отвечайте быстро, вы, негодяй.

— Нет.

— Внести в протокол, — взревел он. — Со сколькими лавками вы содержите договоры? Состоят ли с вами в родстве переводчики с английского? Как часто вы стираете пыль с печатного станка? Сколь строго вы надзираете за теми из редакторов и правильщиков, которые нерадивы и тупоумны? Достаточно ли вы подаёте на бедность ксилографам? Сколько у вас есть инкунабул, и сколькие из них были вами украдены в широком смысле этого слова? Всякую ли литеру на станках вы чтите и проговариваете? Ставите ли вы свечу в храме эстампажу? Надеетесь ли вы на изобретение линогравюры? Бросаете ли вы кость критикам? Участвуете ли вы в меценатстве писательских грантов? Заведено ли у вас еженедельное чаепитие с разъездными книготорговцами? Отлиты ли у вас в бронзе бюсты Новикова и Смирдина? Отлиты ли у вас в гипсе бюсты Новикова и Смирдина?

Тщательно выверенный остров педимента среди леса и гор в пяти тысячах вёрст от Москвы в сторону Китая. Через небо видно стратосферу со всеми её особенностями, лес вокруг грозит однажды сжаться и вытянуться так, что ни одна птица не найдёт взглядом арестантов. Начальник тюрьмы усыхает от нервических переживаний, боится ходить в рудники. В те посменно гоняют всех каторжников добывать свинец и серебро.

Подобно ключевым условиям равновесия, объяснимая и явная сила принуждает людей вечно стремиться к собственному благоденствию. Ей сложно противостоять, потому-то все разноплановые, разного удельного веса деяния вытекают из этой уже, кажется, необходимости, никак не меньше. Но в чём же дело, отчего не все процветают? Законы, ответ — законы, они трудноописуемы, ничто не может быть их выше. Они ловко скроены и подбирают альтернативу будущего на любой, казалось бы, логически обоснованный и эффективный шаг, наикратчайшим путём приближающий удовлетворение, топку центра удовольствий. Издревле ассоциации широко известны и крепко связаны парами, каждая из составляющих которых тем и универсальна, что любой субъект хартии способен интерпретировать её в зависимости от того, что пришло ему на ум, какого рода предприятие ему вступило вскормить. Законы никогда не боялись времени, более того, с определённых пор само время стали воспринимать как нечто в подчинённом положении. Вот так мечта превратилась в количественную оценку интересов, а любование красотами природы — в семиотику.

Но были и те, кто не пошёл на поводу у большинства, у институтов. Все эти казаки, лахманы, майданы, блины у Бабая, кадыки, баланды, максимы, казаны, мандолины, калымажни, бараны, суфлёры, горбачи, лодяги, каменные мешки, бекасы, банки, гамуры, маргаритки, голодные палаты, грёзы о гулянье и латате, чертоплешины, лягавые брусы, пайки, Прасковьи Фёдоровны, патоки, грязные подкандальники, чалдоны, куклимы каких только возможно губерний, братские чувырла и чурёки сделались для Гавриила, чуждого этому миру, обыденностью и каждодневным вояжем.

Акатуйский острог и вся Нерчинская каторга являли собой этакий выездной променад выколотой окрестности, только с бóльшим для всех бесправием, самую малость меньшей свободой выбирать, какой рукой переработать, и непривычным осознанием собственной вольной ориентации в политических делах. Ограниченное пространство, где нет переписчиков, всякое время грозит сужающийся лес плюс нечто, таящееся в шахтах, и у всех жёлтые лица от долгого нахождения под землёй. Колкие заговоры по углам, исходящие из блатных ртов, из них же в основном молва о блате, в то время как арестанты вроде него или железноклюйского толка — в ту пору их уже было много, а после и вовсе сделается столько, что «абсолютизм» и «капсюли» попрут права «мазовой академии», «отхода выслушать кукушку» и «цынтовых» — «термина не постигали», отвергая всячески навязываемую им свойскую философию.

Вихрь автономности, нетривиальности и самоуправства, нашедший через поднятое и глубокой осенью французское окно — его шестилетний отец, сам закутавшись потеплее, завязав пуховый платок матери крест-накрест через грудь под фуфайкой, минуя лужи, сосредоточенно морща лоб под шапкой, направлялся на тайное собрание. В гору его подвезли на телеге, потом он долго снимал сено с порток, уже давно лишённое аромата, что-то там разумея и про внешний вид, чтоб не считали маленьким. Будут ли там и вправду зелёные абажуры везде — для него едва ли не главный показатель серьёзности. Пара мыслей о революции тоже имелась, первым делом он посоветует не привязывать «державы» к морям и рекам. Уже начало ноября, эх, поздно он присоединился, многое утвердили, а для него больше устаканили, потому что не так надо и мало гореть и в открытую презирать тайную полицию. У ребёнка остался единственный шанс именно теперь вписаться в дело. Он шёл по Петербургу, а как будто по Венеции, где уже доводилось блукать в прошлом году, висеть на руках, держась за бошку дуги моста Вздохов. Вдруг нашло дежавю, для него всё равно что падучая, а войти к самому Пестелю весь в пене и соломе он не мог себе позволить.

Сын его сорок лет спустя плохо знал себя как человека и как существо; за прошедшую пору цветенья он не слишком занимал ум и чувства каким-то не то что даже постижением собственной душевной организации либо выявлением склонностей и какого-либо характера, а вообще не думал о себе и всём, что могло быть связано с существом «Гавриил Вуковар». Те из каторжников, у кого возникал повод обращаться к нему, говорили «Грим».

Однако очень скоро, сняв достаточно звука, он усвоил странность поведения Лунина на здешней каторге и загадочность его смерти, в то же время у него отсутствовало полное понимание, сама ли по себе она пришла к несчастному либо по чьему-то промыслу.

Ему выстригли полголовы, дали телогрейку или что-то вроде, сапоги, штаны и нижнюю рубашку, уже тогда серую от грязи, он всё надел, начал носить.