Однажды ему поступил акт хлопотания постричь в монахи и принять в братию одного хорошего человека. Поскольку прошение упало от верхних чинов церкви, его восприняли удовлетворительно. На другой день пришла протекция ещё одному хорошему со схожими референциями и в схожем стиле, на сей раз из высот ещё более недостижимых. Он счёл это совпадением, помолился и постриг. На третий день в утренней почте лежало подобное же по содержанию и сути послание от одного из статских, влиятельных в распределении казённых денежных потоков. Третий хороший человек был пострижен, прибился к первым двум, что уже старательно и прилежно твердили обычаи и заведения монастыря, истово вонзая лоб по адресу Господа. На четвёртый день, не делая никакого перерыва, протекция ещё одному перебежчику весьма положительных качеств, что также желал бы постричься и вступить в братию А. И здесь он не мог отказать, да и зачем, когда уже столько влиятельных лиц сделались его должниками. После обеда он сел писать одному из них, начиная кампанию по уменьшению фискальных отчислений обители. На пятый день с вечерней почтой — почти все часы сегодня были отжиты им в спокойствии — явилось прошение свершить ещё один постриг, принять в божье стадо заблудшую овцу, желающую покинуть мир. Шестой не привнёс никакой детонации в рутину. Прошение, постриг. Седьмой. Прошение за двоих, постриг двоих. Настоятель начал что-то подозревать. Если бы мог, то переоделся бы монахом и пошёл послушать разговоры в кельях и «молитвы» в трапезной, однако он был не такой дурак, чтобы в его положении следовать выдумкам, пусть и весьма толковым, мусульманина. Восьмой день, ещё одно письмо, в самых любезных и почтительных выражениях просят принять и постричь ещё троих «испытавших всякий своё несчастие». Стрижёт и боится просыпаться на следующий день. Кельи переполнены. На девятый день исчезло восемь монахов. Не новоявленных, исправно следовавших слову Божьему и распорядку обители, а из старых, двое из них принимали постриг ещё при прошлом настоятеле. Кроме того, пришла телеграмма от ещё не участвовавшего действительного тайного советника, принять пятерых. Вовсе не понимая, что это за Ерунда, он принял и велел своей личной страже стеречь территорию втрое зорче обыкновенного, чтобы не смог попасть даже Иисус, если начнётся второе прибытие, и не смогла бы покинуть монастырь даже капля, неосторожно отпущенная с кадила. На десятый день исчезла вся стража в составе восемнадцати монахов и ещё двенадцать послушников. Его помалу окружили незнакомые лица. В одиннадцатый день прошений принять кого-либо не последовало, обрадованный сим обстоятельством, вдохновлённый на перелом положения, он отправил в ночной дозор всех до единого недавно принятых, которых насчитывалось шестнадцать. Наутро начальник стражи дал отчёт, что за время дежурства никаких попыток вторгнуться в обитель либо оную покинуть они не фиксировали. С кислой миной, только тот ушёл, он бросился считать монахов. Как будто все были на месте, однако он чувствовал, что его провели, произошло необратимое, кругом радовал глаз не тот монастырь А., на какой уповают верующие Москвы и всей империи. Следующий день, писем с прошениями не пришло, что выбило из колеи ещё больше. Теперь всякое время он слонялся по тылам от духовного училища к трапезной, от трапезной к усыпальнице, от неё к белой стене, от стены к церкви, от церкви к башне. Лица встречаемых, как и подобает братии, были суровы, направлены вглубь себя, а если не вглубь, то вовне, в сторону Царствия небесного, свершаемых им благостей, губы всякого бормотали, и все мирские наряды, вроде колки дров, таскания и чистки мёрзлых овощей, скобления старых текстов, шли исправно, и перестали копиться под его покоем кляузы и жалобы.
Настоятель был затравлен.
На третью ночь подобного духовного упадка он проснулся от нестерпимого боя барабанов, звука едва ли не самого возмутительного — после труб Страшного суда — для стен святой обители. Вскочил с постели, кинулся к окну во двор. Луна прошивала мороз серым светом. На площади перед церковью Архангела Михаила безликие из-за тьмы и расстояния фигуры в чёрных рясах и клобуках, которые здесь вообще на хрен не полагались, стояли в позиции сложного сигила для вызова весьма сильного демона — поднаторевший в оргиях настоятель это сразу понял. Так он и знал, что-то готовится, но только теперь догадался, что всех монахов подменили в ночь, когда он послал неофитов в дозор. Себя не помня от гнева, он кинулся вниз не облачившись, а ведь, возможно, предстояло кое-кого встречать. Может, он не особенно веровал в сие, сам столько раз во время оргий силился заполучить хоть завалящего чёрта, но никто никогда не являлся. Двери настоятельского дома, которые был вправе запирать только он, разумеется, оказались подпёрты снаружи. Он бросился к окнам — все первого этажа забраны деревянным щитами. Возвратившись в покои, принялся изучать сигил, силясь понять, кого им можно вызвать. Проклятые барабаны не умолкали. Он плюнул, перекрестился по привычке, составленной ещё в семинарии, и пошёл спать, положив на голову банную шапку, укрыв поверх подушкой, что несколько заглушило вакханалию.
Без большой надобности лучше больше не покидать окрестности, — отстранённо поклёвывал себя Зодиак, — за чертой с ног сбивает уязвимость. Кроме того, из полезного, он припомнил имена квазифартовых. Отбытие, несмотря на очевидный цейтнот, откладывалось. Один ходил на Пустую улицу, перед тем как им разместиться в санях. Возвратившись, они провели совещание, решив задержаться.
Вдруг из щели между складами протиснулся и оказался перед ними огромный монах в тесной для его комплекции рясе, с усами полицмейстера, форменной шапкой под капюшоном и криво нацепленным женским париком под этой овчиной с засаленным гербом Российской империи.
— Эт-то что здесь?
Мгновенно начав использовать сложившееся положение, в котором инициатива действия оставалась не за ним, Зодиак испытал внутри столь необходимую ему волну радости.
В обеих руках он сжимал по коньковому лезвию, скрывавшемуся в вязи притороченных ремней и пряжек. Вдруг нечто ударило его сзади, вытолкнуло с той, казалось, нерушимой позиции, занятой при помощи мощных столбов под тканью и массами, давившими на них и принуждавшими к равновесию. Рядом появился ещё один странный чернец, апологет многослойной маскировки (рыжий парик, волосы до плеч) с лезвиями, он имел к своей однорядке без ворса куда меньше почтения и затолкал подол в урядницкие брюки, скрывавшиеся в чёрных, словно видимая сторона ночи, сапогах.
— Эт-то что здесь? — выдохнул второй монах, посмотрев на брата во Христе, отчего-то полагая, что он уже разобрался, как будто плохо его знал.
З. вдруг испытал тревогу; новое чувство ответственности не только за себя одного, ранее посещавшее его лишь фрагментарно, вдруг обострилось. Если бы шибко умный условный Пани Моника заорал сейчас нечто вроде «Убивают» или «Жизни лишают», то реноме их всех, ради которого всё и было устроено, пошло прахом, коего уже столько осело на крышах и во дворах Хитровки, он, когда раньше бродил там один, иногда брал его и растирал у носа, пробовал языком, а потом долго гнал от себя дурные мысли.
К-фартовые синхронно потянулись извлечь свои самые опасные из прихваченного сегодня арсенала орудия, и вот тут им уже ничего не требовалось объяснять, сработали неизменные реакции, восстававшие в обоих именно в ответ на такого рода раздражители. Монахи стронулись с места по всей науке, и, когда оба достигли «нарушителей общественного порядка», да ещё, по-видимому, такой глубины и цинизма, что не снилось и разносчику калачей, иногда следящему за благонамеренными господами и записывавшему очевидные координаты их жилищ, то уже не имели под собой какой-либо опоры.
Пани Моника перестал притворяться и бросился развязывать Зодиака, потом каждый перешёл к другому. Со стороны катка раздался слабый свист, на который, однако, оба среагировали чрезвычайно чутко. В зеркальном отражении перестали мордовать, подняли головы, вскочили, переглянулись и потрусили через заснеженное поле туда, где по бровке льда уже выстроилась рота монашек и монахов гренадёрского сложения, чей и без того внушительный рост увеличивали лезвия, накрепко примотанные к сапогам.
